Элеонор
Я сидела за роялем и смотрела на портрет женщины в красном платье, размышляя, сколько людей видело ее здесь за все эти годы.
«Произведения искусства на протяжении многих лет продавались в частные коллекции и украшали стены в домах, владельцы которых даже не подозревали, что картина – нечто большее, чем просто красивый портрет или пейзаж. Например, портрет прекрасной женщины в красном платье. Новые владельцы не видят на них кровь шести миллионов погибших евреев. Они даже не удосуживаются поинтересоваться, откуда взялись эти картины, или же знают об этом, но предпочитают помалкивать».
Я услышала стук трости Хелены об стену, но все еще не в силах была сдвинуться с места. Меня бил озноб, и, казалось, леденящий холод пронизывал меня до костей. Я помнила лишь единственный раз в жизни, когда я так же словно окаменела. Это было в ту самую ночь, когда шторм забрал у меня отца, и я могла лишь сидеть на причале и беспрерывно вглядываться в стену дождя, уверяя себя, что, если буду внимательно смотреть, обязательно замечу его лодку.
Стук раздался снова, и я с усилием заставила себя встать. Как я хотела бы, чтобы появилась путеводная звезда, призванная указать мне путь, дать понять, что я должна сказать этой женщине, которую, как мне казалось, я хорошо знала и, что греха таить, несмотря на все наши перепалки, успела полюбить. Я уже подумывала позвонить Финну в Нью-Йорк, но все же не могла отделаться от мысли, что, возможно, существует какое-либо другое объяснение, помимо очевидного, и что Хелена не повинна ни в каких злодеяниях. Хотелось верить, что есть вполне благовидная причина, по которой произведения искусства, когда-то принадлежавшие состоятельной еврейской семье, висят на стене в доме Хелены, но она при этом почему-то вынуждена лгать, утверждая, что привезла все эти картины из своего маленького домика в Будапеште.
Я не спеша направилась в комнату Хелены. Она сидела в постели, держа трость на весу, словно собиралась снова постучать в стену. Я стояла и смотрела на нее, опасаясь, что мое присутствие ее не остановит. Но старуха опустила трость и положила ее на тумбочку у кровати.
– Где вас носило? Я проснулась, звала вас и сестру Уэбер, но никто не соизволил ответить. Я уже было решила, что все бросили меня на произвол судьбы и теперь мне самой придется добывать себе пропитание. – Она улыбнулась, но продолжала капризничать. – Экономка куда-то убрала моих херендских петушков, я их что-то нигде не вижу. Прошу вас найти их и поставить на тумбочку у моей кровати. Мне очень нравится ими любоваться.
Я даже была рада, что она болтала без умолку и отдавала мне распоряжения. Это позволяло мне двигаться и молчать, обдумывая, каким образом подступиться к девяностолетней женщине, чтобы спросить, почему у нее находится картина, которая ей не принадлежит, и почему она лгала мне о ее происхождении. Я хотела знать правду, и, что гораздо важнее, Финн должен был знать правду. Если, конечно, он ее уже не знал.
Я сняла двух петушков с туалетного столика и поставила их поближе к Хелене, а она чуть не замурлыкала от удовольствия при виде своих сокровищ.
Я смотрела на отбитый хвост оранжевого петушка, и перед моими глазами, словно кадры старого кинофильма, мелькали сцены далекого прошлого.
– Хелена, помните, вы рассказывали нам с Финном, как вы разбили этого петушка?
– Разумеется, помню. Я всегда была довольно неуклюжей. Полагаю, вам в это сложно поверить?
Я не поддалась на этот отвлекающий маневр, так как впервые заметила настороженность в ее взгляде.
– Вы сказали, что это было в ту ночь, когда американцы бомбили Будапешт. В одной из книг по истории я прочитала, что они пошли на это, чтобы заставить венгерское правительство прекратить депортацию евреев, которая началась в марте того года.
– Да, это так, но тогда я об этом не знала. Я была слишком занята зарабатыванием денег на пропитание сестры и себя самой. Мы тогда старались не вникать в политику.
– Вы говорили, что пели тогда в кафе, чтобы заработать деньги. Вы там познакомились с Гюнтером?
На губах Хелены заиграла загадочная улыбка. «Он был моей единственной любовью».
– Вы угадали. Немецкие военные жили в лагерях за городом, но, когда началось отступление, переместились в Будапешт. Гюнтер приходил в мое кафе каждый вечер и всегда садился за столиком у сцены. Только через месяц он осмелился заговорить со мной. И то только для того, чтобы спросить, не хочу ли я пить после слишком долгого пения. Он сказал, что я очень худенькая, и предложил угостить меня ужином. Там были и другие солдаты, но он никогда не позволял им говорить грубости в моем присутствии. Он был всего лишь сыном простого мясника, но при этом настоящим джентльменом.
Я смотрела ей в лицо, пытаясь прочитать ее мысли.
– А вас не смущало, что это был немецкий солдат?
В ее глазах вновь появилось настороженное выражение.
– Я его не воспринимала так. Я просто видела перед собой милого молодого человека, который дарил мне цветы и говорил о будущей счастливой жизни вместе. Война для нас не существовала.
– Но, полагаю, Бернадетт прекрасно осознавала ее последствия. – Мне хотелось, чтобы до нее дошли мои слова. – Она когда-нибудь составляла вам компанию, когда вы пели для солдат?
Шишковатые пальцы старухи принялись теребить одеяло.
– Бернадетт была очень застенчивой и не любила выступать перед незнакомыми людьми. Так что она мне не помогала. У нее просто не хватало на это смелости.
