Уже некоторое время Джек трудится в гараже. У одной стены здесь сложены горкой сорокафунтовые полиэтиленовые мешки с селитрой, с другой стоят в ряд белые канистры нитрометана. За столом, сколоченным из фанеры, при свете керосиновой лампы Джек собирает простейшее взрывное устройство из медной трубки в пару дюймов длиной, пороха, ватных палочек и еще кое-какой подручной мелочи. Закупоривает трубку с обеих концов, в одном конце проделывает дыру и подводит запал. Работает в трансе, не задумываясь, не задавая себе вопросов. Назад пути нет. Теперь только вперед.
Поразмыслив, берет баллоны с нитрометаном и запихивает их между мешков с удобрением. Самодельную бомбу приматывает скотчем к одной канистре, прямо под клапаном, а затем поворачивает баллон блестящей медной трубкой к стене, чтобы ее не было видно снаружи.
Когда он выходит из сарая, солнце уже путается в ветвях большого дуба за домом, и дерево пылает в алых лучах зари, словно горящая рука висельника. Шуршит под легким ветерком трава: сотни тысяч волокон травы – море зеленого света.
21
– Папа! – зовет Джек, ворвавшись в ванну и отдернув занавеску в душевой. – Папа! Помоги! Папа, я такое натворил! Мне нужна помощь!
Отец, широкоплечий и мускулистый, стоит в облаке пара среди журчащих струй. Забавно: лицо у него без очков выглядит голым. Он поворачивает голову и близоруко щурится на сына. Сейчас, застигнутый врасплох, Хэнк Маккорт выглядит почти невинным.
– Я вышел из дома, пошел на могилу мамы, я иногда хожу туда по утрам, просто посидеть там, и вдруг слышу, кто-то идет по полю, – тараторит Джек, и по щекам его текут слезы. – Я пошел посмотреть, а там какой-то мужик, и он хотел меня схватить. Мужик в черном шлеме, в бронике и с автоматом. Он хотел меня схватить, а я ударил его по шее, и… и…
Тут Джек дрожащей рукой протягивает отцу окровавленный совок, замирает на миг, а потом роняет совок на пол.
– Папа, – заканчивает он, – кажется, я его убил.
Отец выключает воду и хватает полотенце.
– Какие нашивки были на бронежилете? Не разглядел? – спрашивает он.
– Не знаю! Не знаю! – задыхаясь и всхлипывая, бормочет Джек. – Кажется… кажется, ATF. Папа, он там не один! Я видел в поле еще два черных шлема, и папа, папа, Бет побежала за мной, и, кажется, они ее схватили! Я слышал, как она кричала!
Отец, оттолкнув его, мчится в комнату. Хватает с пола джинсы, натягивает, застегивает ремень. «Глок», как всегда, в кобуре на поясе. Разрядив отцовский револьвер, Джек вернул его на место.
– Пап, остальные, наверное, пока не знают, что я убил этого, они еще не нашли тело, но что будет, когда найдут?
Голос его вздымается, прерывается истерическим всхлипом, все тело дрожит. Это не сложно – ведь горе у Джека настоящее. Мать его по-прежнему в земле: даже не превратилась в цветок – стала всего лишь пищей для цветов. Мама никогда к нему не вернется. А еще у Джека что-то чешется в мозгу, страшно чешется, с самого убийства Бет. Может, в голове завелись муравьи?
– Будет вот что, – отвечает отец. – Мы им так вломим, что они надолго запомнят, как к нам соваться! Но сначала нужно достать стволы, те, что в гараже.
Не трудясь натягивать рубашку или кроссовки, в одних джинсах он выбегает на улицу, оставляя за собой облако пара и запах мыла Ivory. Ivory, а не того, с запахом герани, из малогабаритной квартирки матери.
Быть может, чокнутая старая торговка на дороге – просто чокнутая старуха, а не его столетняя прапрапрабабушка-колдунья, приехавшая из Миннесоты, чтобы дать Джеку семена, из которых он вырастит себе новую маму. Быть может, на кладбище нет ничего, кроме грязи, травы и корней, и трупа Бет, и поросенка, которого Джек сам разделал во сне.
