Plaisir d’amour ne dure qu’un moment.
– А знаете, Голицын, мне все не верится, что сговориться нельзя. Мы ведь все-таки в главном согласны?
– Согласны, но…
– Но две параллельные линии никогда не сойдутся, так что ли?
– Или сойдутся в вечности, – возразил Голицын.
– Э, мой милый, далеко до вечности; лучше синица в руках, чем журавль в небе! – засмеялся Лунин.
Помолчал, остановился перед ним и заглянул ему в глаза пристально:
– Послушайте, Голицын, это моя последняя попытка вернуться в общество. Я знаю, что могу быть полезен: у меня – то, чего у вас нет, – точка опоры для рычага Архимедова, которым можно мир перевернуть. Ежели есть малейшая надежда сговориться, – я ваш, и что сказал, то сделаю: на Зверя – Крест. Решайте же. Только сейчас, сейчас, а не в вечности! Да или нет?
Почти мольба была в голосе его; та слабость сильных людей, которая иногда сильнее силы их.
– Нет, Лунин. Если бы я и пошел с вами, никто не пойдет…
– Ну что ж, на нет и суда нет. Не можем спасаться вместе – будем погибать розно… Прощайте, Голицын! Я еду далеко.
– В Варшаву?
– Может быть, и дальше. Поищу на земле себе места, а не найду, то и под землей люди живут.
– Как под землею?
– Ну да, монахи Трапистского ордена, l’ordre de la Тrарре, знаете?
– Вы к ним?
– К ним, если деваться будет некуда.
– Не успеете, Лунин.
– Почему?
– У нас раньше начнется. А ведь если начнется, вы к нам пристанете?
– Пристану. В России жить нельзя, но умирать можно… Значит, не прощайте, а до свидания… Погодите, вот еще последний вопрос, только уж очень, пожалуй, нескромный. Ну, все равно, не захотите – не ответите. Или лучше так: я первый отвечу, а вы потом. Для меня главное в жизни – любовь, любовь к Ней…
Обменялись быстрым взглядом, как сообщники, и Голицын понял, о ком он говорит.
– А для вас, Голицын, что?
– И для меня тоже.
– И к вольности любовь – через Нее? – спросил Лунин.
– Да, через Нее.
Лунин молча стоял перед ним, как будто ждал чего-то.
И нелепая мысль промелькнула у Голицына: что, если опять, как давеча, он рассмеется вдруг своим странным, жутким смехом? Гусарский подполковник и рыцарь Прекрасной Дамы, заговорщик и адъютант цесаревича, друг вольности и друг иезуитов, – да, тут поневоле будешь смеяться, чтобы не быть смешным.
– Как же вы не понимаете, Голицын, почему я ушел к ним? – заговорил опять Лунин все так же серьезно и торжественно, – Ave Maria, graciae plena – эта молитва к Ней только у них. Чужбина стала мне родиной, потому что где любовь, там и родина. Я оставил веру отцов моих, я полюбил чужую больше родной, невесту – больше матери, как сказано: оставит человек отца своего и матерь свою… Не понимаете? А если понимаете, если мы оба служим Одной. Любим Одну, то почему же мы розно?..
Он смотрел на него своим тяжелым, ласковым взором, и никогда еще Голицын не чувствовал так очарование этого взора…
– Почему же не хотите вместе? Не Она ли сейчас зовет вас, говорит вам через меня? А вы не хотите?..
– Не могу, – ответил Голицын, с бесконечным усилием побеждая очарование. – И не надо об этом, Лунин, не надо: ведь этого не скажешь, а скажешь – и все пропадет, – вспомнились ему слова Борисова.
Наступило опять молчание. И стало страшно. Так же, как тогда, в первое свидание с Муравьевым, чувствовал Голицын, что она, Софья, – с ним; но почему же тогда было легко и радостно, а теперь тяжко и страшно?
Оба молчали.
– Может быть, вы и правы, – проговорил наконец Лунин. – Ну, до свидания, до свидания в вечности, мой друг. Друг ведь, так?
– Так, Лунин.
Голицын подал ему руку. Тот крепко пожал ее и долго не отпускал, долго смотрел на него, как будто все еще надеясь.
