Романтические истории
СЕДЬМАЯ СИМФОНИЯ
Двадцать девятое марта тысяча девятьсот сорок второго года. Раннее утро. Худой и обросший, в короткой шинели, иду я по улице Москвы. Сердце колотится так, что болит грудь и трудно дышать. Не узнаю домов, не разбираю номеров над воротами. Натыкаюсь на прохожих, обхожу очереди, молчаливо застывшие у продовольственных магазинов. И едва не прохожу мимо серого двухэтажного дома.
Стою перед этим домом с крестами бумажных полос на черных окнах. Я. Живой. И так просто подойти, постучать. Скрипнет тяжелая дубовая дверь. И произойдет то, о чем думал непрестанно в эти страшные недели.
— Алексей!
Алена ухватилась за косяк двери. Лицо ее все больше бледнеет. Почему же ты не смеешься, как прежде, Алена? У тебя дрожат губы.
— Не ждала?..
— Входи.
— Нет, пожалуйста, выйди ко мне. Мало времени — должен ехать в часть. Тебе на работу? Я провожу.
Она молчит. Только пальцы, которыми она держится за косяк, совсем побелели.
— Мне нужно… кое о чем спросить… Алена…
— Я работаю в ночную смену. Но у меня… У меня есть дела в городе… Сейчас выйду.
Солнечно, тепло и тихо у ее двери. Воробьи пляшут на ветках и верещат. А может быть, ни о чем и не нужно спрашивать. Ведь все было так давно, до войны.
Она выходит в том самом светлом широком пальто. Щурится на солнце. И, насильно улыбаясь, говорит:
— В обозе воюешь?
— Где посытнее.
— А бороду отрастил — ворон пугать?
— Девушек приманивать.
— Расскажи же про свои геройские подвиги.
— Лень, их слишком много.
Мы бродим по Москве, поворачиваем в какие-то переулки проходим через какие-то дворы, пересекаем какие-то пустыри и говорим, говорим случайные слова и все пытаемся шутить.
— Вам не нужны билеты? Понимаете, неожиданно в часть вызвали.
Капитан в кавалерийской куртке и роговых очках близоруко таращит на нас глаза. Точно извиняется. Билеты? Концерт? Музыка? Разве это еще существует?
Капитан улыбается:
— Берите. Седьмая симфония Шостаковича. Первое исполнение.
— Я устала, Алексей. Посидим в зале.
Аленушка! Это ты рядом со мной в огромном, тускло освещенном зале, у белой холодной колонны. Чуть вытянула шею. Широко открытые глаза кажутся черными. Совсем как тогда, давно, когда еще не было войны… Ведь я не хотел вспоминать! Не все ли равно, почему ты сейчас со мной… Наши будто нечаянные встречи между лекциями. Взгляды через головы толпы на институтских вечерах. Поездка в горы в то последнее лето… Мирная мелодия, которой начинается симфония, против воли захватывает, неудержимо несет в прошлое.
* * *
— Как высоко мы забрались! Николай Николаевич, что за щепки белеют на том склоне?
— Милая Алена, это громадные бревна. Отсюда они кажутся крошечными. Их спускают по высохшему руслу ручья к лесопилке.
— А там, ниже, среди зелени розовые плешины?
— Глыбы мрамора — здесь ведь мраморные карьеры.
— Все вы знаете.
Они оба надо мной, на зеленом гребне горы, почти парят в синем небе. А я вожусь с хворостом, пытаюсь разжечь костер И конечно, ничего у меня не получается — ветки дымят и гаснут. Я кашляю от дыма и досады. А великолепный Николай Николаевич, руководитель нашей альпинистской группы, наклоняется над кучей хвороста, делает несколько колдовских, неуловимых движений, и весело взлетает язычок пламени, и пляшет в смеющихся глазах Алены.
— Бедный Алеша, ничего ты не умеешь!
Мы с Аленой сверстники. Николай Николаевич старше. Рядом с ним я такой маленький, такой нелепый, что мне хочется тут же, у нее на глазах, свалиться в пропасть.
— Николай Николаич, перенесите Алешу через ручей, не то он непременно утонет!
И она хохочет, хохочет надо мной со своей недосягаемой высоты.
А потом осенней ночью в московском переулке. Среди спящих каменных домов.
— Алена, будем настоящими друзьями.
— Ох, какая тоска!
— Всю жизнь буду тебе во всем помогать.
— Вот уж не нуждаюсь.
— Как ты ко мне относишься, Алена?
— Как ко всем детям.
Мы стоим молча. Гулко шаркают чьи-то подошвы. Невнятный говор в открытом окне. Близкий паровозный вопль. Она вздрагивает и улыбается. Сердце мое рвется.
И вдруг в оркестре этот визгливый рожок с его самодовольным и наглым наигрышем. Наци. Война! И снова неизмеримо далеки доброе синее небо над головой и беззаботный смех Алены. И все крошечные трагедии моей юности!
* * *
Часть, в которую я попал, отступала уже второй месяц от самой границы. Люди устали, обносились, ожесточились. В глазах у них постоянный сухой блеск и глубокая боль, точно у тяжелобольных. Я только два дня на передовой. Но мне кажется, я все уже узнал и понял. Мы просто плохо воюем. Отступаем, когда можно держаться. Лежим, когда надо атаковать. И я высовывался из окопа днем, хотя это совершенно не требовалось. И в атаку бежал, стреляя и крича, ничего не видя. Только бы никто не заметил, как мне трудно сделать первые три шага, когда ноги наливаются свинцом и останавливается сердце.
Как-то днем в нашу тесную землянку вошел командир, присел на нары и, ни на кого не глядя, устало сказал:
— Чтобы здесь закрепиться, надо его выбить с высокого берега. Вот какое дело. А черта с два его выбьешь, если не заткнуть пулеметы — он их там понатыкал, не подойдешь.
Командир стал закуривать. Воцарилось напряженное молчание.
— Короче, нужен доброволец на серьезное дело.
Секунды мне было достаточно, чтобы представить, как я один ночью совершаю подвиг — взрываю штаб, разрушаю все планы гитлеровцев. Гибну. Наши армии переходят в наступление, и фашисты бегут. И Алена читает обо мне в газетах, слушает по радио и плачет…
— Товарищ капитан, — начал я, задыхаясь от умиления и гордости.
Будто не расслышав, капитан обвел глазами обращенные к нему лица.
— Возьмись, Лобанов.
Лобанов был самый тихий и самый незаметный из всех. Он постоянно раздражал меня своей вялостью и медлительностью. И его послать на дело, которое требует порыва, геройства! Вместо меня! Вот и сейчас он сонно посмотрел на командира и недовольно проворчал:
— А чего делать-то?
— Понимаешь, бьем на ту сторону наугад из минометов, скорректировать неоткуда. А пока пулеметы не накроем, атаковать — только людей губить. Короче, выход такой. На той стороне у самой воды под откосом дуб растет… Да ты видел, одно дерево и стоит. Высоченное. Верхушка у него над берегом торчит. С верхушки их укрепления, должно, хорошо видны. На
