одном месте, все солдаты и офицеры получали письма с задержками. Но когда после памятного праздника Победы письма опять пошли, Михаил Константинович уловил в них что-то тревожное, нерадостное. Он было насторожился. Но потом успокоился, — кто живет без тревог?
Демобилизовали его только через полтора года после окончания войны. Ехал он домой, как все солдаты, очень довольный. День был тогда почти такой же, как вот сегодня, — дождливый, холодный. Михаил Константинович бодро прошагал по городу в расстегнутой шинельке, с чемоданом. В чемодане вместе с простенькими солдатскими вещичками лежало бархатное платье, купленное жене в Риге, и немецкая губная гармошка для сына. Но когда он подошел к воротам и посмотрел на темные окна, у него екнуло сердце в предчувствии чего-то тяжелого, неотвратимого.
Он вбежал в избу, и первое, что увидел, была люлька. Она медленно качалась: сверху вниз, сверху вниз. Возле люльки на скамье, загораживая окно, сидела жена.
Что было дальше, лучше не вспоминать. Озверев, он несколько раз наотмашь ударил ее и выскочил на улицу. Разорвал бархатное платье на клочки и бросил у ворот.
Две ночи он провел в доме заезжих. Пил и дебоширил. На третьи сутки его выселили оттуда. Родных у Михаила Константиновича в городе не было, они жили далеко в районе; одного друга убили на фронте, другой еще не вернулся домой. С неделю он прожил у знакомого рабочего. Пил, но уже не шумел, не ругался. А потом вовсе утих и пришел домой. И только тут он увидел своего шестилетнего сынишку Володьку. Когда Михаил Константинович уходил на фронт, Володька был совсем махонький и учился ходить.
Зимой его неродного сына Пашку жена увезла в село к теще. Там Пашка рос, две зимы учился в школе. Нынешним летом теща умерла, и его привезли сюда. Михаил Константинович, как ему казалось, неплохо относился к пасынку. За все время он ни разу не ругал его, не сказал ему грубого слова. Но, странное дело, Пашка больше боялся своего неродного отца, чем матери, хотя та постоянно ругала его и давала подзатыльники. Мальчишка прямо-таки трепетал перед отчимом. Видимо, люди уже посвятили его в кое-какие тайны. В девятилетнем детском мозгу все было туманно, неясно. Четко обрисовывалась только одна мысль: человек, которого он называет папой, не родной ему. Он, этот хмурый дядя, очень обижен на Пашку и на мать, и от него можно ждать всего.
Михаил Константинович иногда незаметно для мальчика вглядывался в него. Пашка казался ему красивым: всегда немного грустный, с мягкими приятными чертами лица и большими серыми глазами. Только бледен очень, в щеках, как говорят, ни кровинки. И не весел, всегда медлителен.
Михаил Константинович сколько раз думал: как было бы хорошо, если бы Пашка родился до их брака с женой, а не тогда, когда он был на фронте и нетерпеливо ждал возвращения к семье. Тогда бы Пашка был ему как родной сын. А сейчас у него не хватало сил, чтобы приласкать его. Он понимал, что мальчик тут ни при чем. Но это была, так сказать, теоретическая сторона дела, а практическая?.. У Пашки был нос с горбинкой, такой же, как у техника Кравцова, который лет пять назад неизвестно куда уехал из города. И высокий Пашкин лоб тоже напоминал лоб Кравцова.
Жаль, что нет дома Володи. Он уехал в соседний город, учится там в рыбопромышленном техникуме. Тоже нашла на парня причуда — «Поеду в рыбный». Если бы Володя был дома, Пашке было бы легче. Мальчишки, даже разные по возрасту, всегда найдут общее дело и общий разговор.
Из прихожей доносился голос жены:
— У людей пятерки да четверки, а у тебя все тройки да тройки. Или уж ты ничего не соображаешь, что ли? Почему ты так плохо учишься?
Видимо, она была сегодня сильно не в духе. Пашка отвечал тихо, с натугой, будто у него было что-то в горле:
— Не знаю. Я не знаю.
— Почему это ты не знаешь? Ты не можешь не знать.
«Все как-то не так у нас», — подумал Михаил Константинович.
Чтобы остановить неприятный разговор, он громко сказал:
— Слушай, Зина, надо бы Володе посылку послать.
— Да, я уж думала об этом. — В голосе жены все еще слышались грубоватые нотки. — Давай пошлем. Что-нибудь из съестного и, может быть, из зимней одежды.
— Да зачем из одежды? Будет похолоднее — съезжу и отвезу. Что-нибудь постряпай ему: пирожков сладких или печенюшек. Сгущенного молока купи, он любит его. И конфет еще купи. В магазине у моста я видел, понимаешь, красивые коробки с конфетами. На коробке дед-мороз нарисован. Знаешь, приятно что-то получить из дому.
— Конечно.
— Может, завтра пошлешь?
— Ладно.
Михаил Константинович взял журнал «Здоровье» и уже в который раз стал его просматривать. Опять появились мысли о Пашке. Почему он такой пришибленный? Было бы лучше, если бы он был подвижным, беспокойным. Михаил Константинович думал: все складывается так, что из Пашки должен вырасти буян. Но ведь трудные условия не только вырабатывают протест, но и подавляют ребенка. А может, здесь сказалось влияние тещи, старухи смирной и набожной? Все было как-то непонятно и неприятно.
— Нелепо, нелепо, — бормотал он про себя, — надо что-то делать…
Он отложил, журнал, взял старинную книгу, пожелтевшую и смятую, которую читал еще до войны. В ней описывалась жизнь богатого дома. На рисунке во всю страницу был изображен грабитель, пробравшийся в дом. В руках у грабителя длинный пистолет. Глаза маленькие, острые, как у зверька.
Михаил Константинович вздрогнул, когда неожиданно услышал над ухом встревоженный голос жены и почувствовал на плече прикосновение ее руки.
— Пашка куда-то запропастился. Вышел — и нету. Ты чего испугался?
— Да так. Вот смотрел картинку, и ты тут как раз… Когда он вышел?
— Сразу же после нашего разговора с тобой. Ух, дрянной парнишка! Придется пойти поискать.
Она пришла минут через двадцать. Тяжело дыша, села на табуретку возле печи и сказала сердитым голосом, в котором, однако, проскальзывала некоторая тревога:
— Нету нигде. Ну, я отучу его! Будет спрашиваться, когда пойдет.
— Хватит! — оборвал ее муж.
Он быстро оделся и вышел на крыльцо. Крикнул:
— Па-а-шка! Где ты? Па-а-шка!
Стучал дождь о железную кровлю. Потоки воды, скатываясь с крыши, хлестали по луже возле крыльца. Вода в луже булькала, будто всхлипывала.
Михаил Константинович открыл ворота. В лицо с силой ударил дождь, холодный и частый. Что-то коротко и надсадно свистело, — наверное, провода. Небо было совершенно черное, сырое и угрюмое. Он никогда не думал, что небо может быть таким угрюмым.
Улица казалась вымершей. На