Кто выживет, пущай в Таловское выбираются – пристроим куда надо!
Комиссар окинул своими выразительными чёрными глазами Феньку с головы до ног, но ничего не сказал.
Федулку и Андрюху прождали-прогадали до обеда. Несколько групп бойцов объездили и облазили окрестные сопки и ущелья, дальше малыми силами сунуться не решились. А между тем останки незадачливых разведчиков в это время вовсю догладывали раззадоренные муравьи и доедал прожорливый гнус, висевший чёрной тучей над зелёными, в проседи мха, пихтами.
Накануне вечером на глухой тропе, в том месте, где она изломом огибает вековую лиственницу, шагах в семи перед Андрюхой растворился в сумерках Федулка. Только и успел Смирнов разглядеть сутуловатую широкую спину напарника, перед тем как тот исчез за поворотом. Выйдя следом к лиственнице и не увидев никого впереди, Андрюха невольно крепче сдавил цевьё карабина, но тут же откуда-то сбоку получил страшный удар по низкому, изрезанному глубокими преждевременными морщинами лбу и потерял сознание.
Пришёл он в себя от жалящих укусов по всему голому телу. Пробовал пошевелить руками, брыкнуть горящими, будто стоял он на раскалённой сковороде, ногами, однако верёвки, которыми его туго привязали к шершавому стволу, были крепки. И не крикнуть – рот забит тряпичным кляпом из разодранного его же нижнего белья. От нестерпимой боли Андрюха вытаращил слезящиеся, в кровавой поволоке, глаза свои. «Вот она и смертушка моя варначья. Мамонька, прости ты меня окаянного! Ух, вы, суки недобитые! Да чтоб вам сгореть со всем своими выродками в аду, как и мне, порешённому вами! Будьте же вы прокляты-ы-ы!» – последнее, что вытолкнул угасающий разум Андрюхи, пока не захлебнулся в огненно-зудящем месиве собственного, искромсанного тела, сгрызаемого муравьями и подоспевшей на кровь мошкой.
За утёсом, ближе к болотному кочкарнику, также воткнутый в широкий муравейник и привязанный к такой же дремучей пихте, мучительно умирал, тоже, как и Андрюха, сам себя когда-то раскержачивший, Федулка. А неподалёку, вверх по каменистой тропе, опустив поводья, карабкались в ночи на зорких мохнатых монгольских лошадках уставшие за двое бессонных суток выслеживания и поимки изменников Ивашка Егоров и Стёпка Раскатов. Карабины надзирателей были ловко приторочены сзади седел, два с наборными ручками охотничьих ножа в кожаных ножнах прибраны в торбы. Туда же уложены скатанные подрезанные кавалерийские шинели из доброго сукна и кирзовые ботинки. Изорванные гимнастёрки и галифе вместе с лоскутьями кальсон и байковых рубах кержаки, придавив их крупчатыми валунами, оставили на месте казни.
Тёмно-лиловая туча, с белыми, дымящимися понизу, в подбрюшье, косматыми полосками облачков вывалила себя из-за высокого гребня Ивановского белка на таёжные увалы и распадки, пригретые не по-осеннему щедрым солнцем. Да получилось, что так неосторожно и неуклюже проделала это, что распорола о зазубрины скал своё тяжелое брюхо, и из него хлопьями повалил мокрый снег. Через пять минут на будёновках и фуражках, башлыках и спинах чоновцев, на широких крупах и шерстистых лопатках усталых лошадей наросли липучие снежные шапки.
Объединённый летучий отряд после пропажи проводников словно лишился зрения. Вот уже неделю рыскали чекисты вслепую по горной тайге. В сердцах пожгли еще пару-тройку кержацких заимок, на которые случайно вышли. Кончался провиант. Бойцы, а это были в основном солдаты срочной службы, призванные в армию из разных равнинных уголков Советского Союза и не видевшие никогда прежде гор и тайги, не знали, как промышлять здешних зверя и птицу. Кое-что могли бы им объяснить местные бергалы, их в отряде насчитывалось до десятка человек, да они и сами-то в таком переплёте оказались едва ли не впервые. Выезжали спешно, почти что налегке, командиры думали изловить беглецов в три-четыре дня и с победой возвратиться к повседневной службе. Однако ж вон как всё обернулось.
Теперь надо бы отыскать в лесу надёжное убежище от залеплявшей всё живое бури, переждать её у костров в шалашах, а потом уж думать, как унести подобру-поздорову из этой проклятущей тайги свои ноги. А снег, он всё валит и валит. Лагерь разбили в пихтаче на восточном склоне белка, где, как показалось, меньше задувало. Кто-то из бойцов предусмотрительно взял в поход пилу – ножовку, да у одного из бергалов отыскался топорик, им подрубили нижние пихтовые лапы; между стволами, на метр выше человеческого роста, приладили напиленные березовые жёрдочки; поверх настелили обрешётку, на которую плотно набросали лапника. Соорудили и нечто вроде боковых мохнатых стенок. До сумерек изготовили шесть таких вот укрытий. Лошадей держали рядом; привязанные, они дотягивались до мягкой пихтовой иглы и грызли её, некоторые хрумкали ветки тальниковых побегов. Запас овса в отряде тоже иссякал. Костры в шалашах разводить опасались, подсохшие лапы вспыхнут, как пух, и тогда уж точно – поминай, как звали! Огонь приспособили здесь же, на опушках, между могучих, уходящих в смурное, снежное небо, старых кедров, кроны которых там, вверху, переплетались в шатёр. Это выяснилось, когда живые оранжевые языки пламени осветили не только тесно жавшихся вокруг костров бойцов, но и вырвали из молочной темноты контуры разлапистых исполинов.
Когда к вечеру второго дня буря унялась и студёный ветер расчистил изломанный овал синего неба высоко над заснеженной впадиной, со дна которой, из хвойного леса столбиками поднимался вверх дым от костров, стоявший на скалистом плоском козырьке метрах в двухстах выше лагеря Кишка-Курощуп, тяжело вздохнув, сказал:
– Вот и огляделись. Вишь ты, развёдрилось. Теперя жди мороза. Так-то вот, товарищ комиссар.
– И что нам делать в этих обстоятельствах, товарищ Грушаков? – обеспокоенно откликнулся Осип Гомельский. Сюда, на гребень они взобрались по щетинке сосняка, в нём и снега меньше, и жухлая трава ниже, и не так путаются в ней ноги. Картина, открывшаяся их взорам, была и величественна, и угрюма. На все стороны, куда хватало глаз, расходились, будто распаханные неведомым гигантским плугом, хребты и увалы, застывшие верха и гривы которых были усыпаны, словно развалившимися комьями, скалами и утёсами. Далёкий горизонт подковой обрамляли Тургусунские белки. И ни дымка вдали, ни селеньица, куда бы можно приткнуться отдохнуть по-людски в тёплых, жарко натопленных кержацких избах.
– Выходит, здря пожгли мы округу, хучь бы те двое избёнок сберегли на край. – Кишка снял островерхую будёновку с вышитой красной звездой и сокрушённо прошёлся пятернёй по слипшимся от пота волосам. – Выкарабкиваться надоть нам немедля из энтих дремучих дебрев, не то все здеся пропадём – помёрзнем. До городу вёрст семьдесят будет, да ишо дорогу в снегах не отыскать. Опять же харчи подъели, лося бы завалить, дак выследит кто? Народишко-то у нас к лесу неспособный.
– Спустимся в лагерь, пересчитаем и распределим все продукты. Введём режим экономии, – правильными словами,
