момент.
Это было так. На четвертой странице «Kurzemes Vārds» в субботу 13 декабря появляется объявление на немецком и латышском языках: «Евреям запрещается покидать свои квартиры в понедельник 15 декабря 1941 года и во вторник 16 декабря 1941 года. 12 декабря 1941 года. Штандартенфюрер СС и полиции Либау, Др. Дитрих».
Латышские полицейские начинают облавы на еврейские семьи в ночь с субботы на воскресенье по месту жительства и отправляют их в «транзитный пункт» женскую тюрьму. Темп увеличивается на следующий день. Уже с четырех часов утра целые колонны еврейских жителей – стариков, инвалидов, беременных женщин и матерей с грудными детьми, были выведены из своих домов и загнаны в тюрьму.8
Людям приказывали повернуться лицом к стенке. Во дворе тюрьмы царил сущий ад, – было сказано на судебном процессе в Гамбурге. Толпящиеся люди дрожат от холода и кричат, малыши плачут, матери плачут от сознания неминуемой гибели своих детей /bevorstehende Ende ihrer Kinder/. Их начинают избивать. Их бьют перед воротами тюрьмы, если они отказываются садится в грузовики. Их запихивают в кузов, бросают туда малолетних детей за руки и за ноги. В понедельник задействованы все грузовики, между городом и дюнами не прекращается движение.
Убивают три дня подряд с утра до вечера, в прямом смысле этого слова. Как только грузовик приезжает в Шкеде, людей заставляют выйти и запирают их в большой конюшне. Также поступают с теми, кто пешком прошагал эти 12 километров. Затем выводят группами по 20 человек, заставляют лечь лицом вниз на промерзший песок, метров в пятидесяти от вырытой ямы. Группами по десять человек поднимают. Заставляют раздеться, подойти краю рода…
Фотографии не рассказывают нам, до какой степени произвола, садизма, безразличия доходили в своем разнообразии приказы палачей раздеться полностью, или частично. Перед тем как убить, они рассматривали девушек и женщин, вынужденных раздеваться на глазах матерей, которые их выносили, на глазах дочерей, которым они дали жизнь…
После очередной серии выстрелов один из немецких солдат отправлялся вперед, чтобы своим оружием нанести Gnadenschuss /выстрел милосердия/ тем, кого не убило первым залпом…
На протяжении трех дней было убито 2749 евреев и 23 коммуниста. Сюда еще надо добавить следующее: «Матерей держащих на руках своих Kleinkinder», – так нежно звучащее на немецком языке, – «заставляли перекинуть их /детей/ через плечо», – и Kleinkjnder были
расстреляны zuzammen /вместе/ с матерью… РАССКАЗЫВАЕТ МАМА
После допросов, на которых мы с Аней не отрицали, что мы военные медики, а наши мужья военные, о нас забыли.
«Продержав ещё какое-то время на привокзальной площади, нас вернули в здание железнодорожного вокзала. Было больно смотреть на то, что стало с нашими людьми за эти дни. У многих стали сдавать нервы. Шли вторые сутки без сна. Нервное перенапряжение давало о себе знать.
Устраивались на ночь кто как мог. Из пустующих комнат вокзала собрали стулья. Кто-то устроился отдыхать на скамейках. Туалет и вода были в здании вокзала. У дверей – вооружённые гражданские. Из здания никого не выпускают.
Первый страх и ужас от всего происходящего прошёл. Успокаивали друг друга, как только могли. Моя мама находилась всё время рядом со мной. Усталость и нервное перенапряжение валило меня с ног. Так прошла ночь. Утром в зал ожидания вошли вооружённые гражданские, приказали всем выйти и построиться на перроне. У всех забрали документы, и повели по улице мимо трамвайного депо в сторону центра. Сразу за трамвайным депо последовала команда «стоять»! Напротив, на углу находилось многоэтажное красное кирпичное здание. Нас завели во двор этого здания, и начался досмотр. Отбирали всё, кроме белья. После досмотра нас стали распределять по помещениям здания.
В комнате, в которой была какая-то контора, нас было человек десять. Вскоре начался допрос. Вызывали по фамилиям. Все наши документы отобрали ещё на вокзале. Офицер, который вёл допрос, прекрасно говорил по-русски. Следовали вопросы, обычно задаваемые в подобной ситуации. В комнате помимо немцев находилось несколько гражданских лиц, которые в процессе допроса что-то комментировали немецкому офицеру.
«Вы врач? Работали в госпитале? Ваш муж военный? Когда вы видели его в последний раз?»
Вопросы сыпались один за другим. Говорить неправду не было смысла. Чувствовалась прекрасная осведомлённость гражданских лиц, которые находились в комнате допроса. Видимо, за время нахождения гарнизона в городе «наши друзья» хорошо изучили каждую семью.
Среди нас были жёны, матери и отцы военнослужащих младшего командного состава. Особой ценности по части информации, мы не представляли. Хорошо это или плохо было трудно понять в первые часы пребывания в плену.
На политзанятиях, которые были неотъемлемой частью службы в Красной Армии, нас воспитывали в духе преданности делу Ленина и Сталина. Военная присяга во многом определяла нашу жизнь. Стойко переносить все тяготы и лишения… Строго хранить военную и государственную тайну… До последнего дыхания быть преданной своему делу, не щадя своей крови и жизни… И если я нарушу клятву, пусть постигнет меня суровая кара моих товарищей…
Из всей нашей группы военнослужащими, давшими присягу, были мы с Аней Бойцовой. Мы просчитывали с Аней все возможные варианты дальнейших событий. Вспомнили про Женевскую конвенцию о содержании пленных, с которой нас тоже знакомили, как военнослужащих, проходящих службу за рубежом. Ситуация, в которой мы оказались, была настолько запредельной для понимания, что в своих самых смелых предположениях мы не исключали, что помощь где-то рядом, и не сегодня завтра этот кошмар закончится. Красная армия отбросит зарвавшихся фашистов за пределы границ и разобьёт фашистского зверя в его логове.
После нескольких допросов, на которых мы с Аней не отрицали, что мы военные медики, а наши мужья военные, о нас забыли. В этом здании нас продержали целый день. Доедали все, что взяли в дорогу. Вечером последовала команда всем построиться во дворе. Было больно смотреть на то, что стало с нашими людьми за эти дни. Многие сильно сдали. Измождённые, они стояли во дворе под дулами винтовок, ожидая своей участи.
Из группы пофамильно вызывали людей и отводили в сторону. Мама, Аня и я оказались вместе в одной группе. Во вторую группу были собраны пожилые люди. Носильные вещи было приказано оставить. Колонну повели через весь город в центр. Прохожие на улице останавливались и чтото нам выговаривали, явно нелицеприятное.
Местом, куда нас привели, была женская тюрьма на улице Республиканской, недалеко от дома, где мы жили и даже не подозревали, что за здание находится через дорогу. Во дворе тюрьмы было много мужчин, говорящих по-латышски. Это в первые дни войны по доносу с помощью местных
