не менее, сокрытой; она позволяла окружать себя; и никто, однако, не мог ее уловить… Она распространяла свою силу из одного конца в другой и пронизывала все вещи своей нежностью. Там, где считалось, что обладаешь прекрасной женщиной, оказывался гордый подросток. Иногда она имела вид мудрой воспитательницы, а иногда вела себя как великолепная госпожа».
– тема кольца, залога преданности рыцаря, отныне служителя («О прекрасная, о возлюбленная Премудрость… Ах! Пусть моя душа получит от Вас кольцо!»).
– любить зло любви, «сладкое зло, которое мне нравится», как говорит один трувер после всех трубадуров и Сузо: «ein suesses we… ein ellende froede» (сладкую скорбь… жалобную радость);
– любить слишком возвышенно, отсюда необходимость хранить тайну и остерегаться стукачей или лозенжье (lauzengiers, merkaere);
– ухищрения Дамы, чтобы сохранить Цену и расстроить любовное удовлетворение, и это принцип joy d’amors или joc из minnespil Германцев – это ludus amoris (любовная игра), одновременно являющаяся gaudium и dolor у Сузо;
– наконец, сущностная ностальгия всякой страсти, обращающейся к Абсолюту, к бесконечному: senen, что является dezirar трубадуров, и что будет Sehnen у Вагнера.
(Не хватает даже «сырых слов», которые бы для наших простодушных эрудитов «доказывали реальность» Дамы!)
Таким образом, Сузо «содержит этот залог, чтобы воспевать как любимую женщину неуловимое Благо, Бога без образа и без имени» (p. 54). Чем больше божественное начало становится абстрактным, тем больше оно феминизируется.
Короче говоря, все то, что наши эксперты по куртуазности, с одной стороны, и по мистике, с другой стороны, всегда и навеки объявляют несовместимым, – все здесь вместе взятое столь же чудесно перемешано, сколь и в окситанской лирике.
Разумеется, это не доказывает, что трубадуры говорили о Софии, когда они восхваляли свою Даму; но это доказывает, что в этом не было ничего невозможного, если предположить, что их положение оказывалось таковым. Чрезвычайный тезис – тот, который я не защищаю – отождествляющий Даму мыслей с Санта Глейзией (Santa Gleyzia) катаров, обретает здесь серьезный аргумент: фактическое доказательство того, что процесс, подразумеваемый этим тезисом, возможен и осуществим. Тем, кто постараются мне доказать, что куртуазная риторика не могла передавать софианскую мистику, я отвечу, что они должны сначала меня убедить в следующем: Сузо никогда не существовало – он ничего не писал и вообще не имел место быть.
Но, с другой стороны, нас уверяют, что Сузо всю жизнь оставался доминиканцем, очень верным дисциплинам и догматам своего ордена; и что ничего не позволяет его связывать с ересью, если не считать его заявленный отказ от крайних тезисов Бегардов и Братьев Святого Духа. Тем самым его обращение к куртуазным формам свидетельствует о том, что они не обладают ни особой, ни конгениальной связью с ересью. Однако я различаю здесь и принципиальный запрос в отношении правоверности Сузо. В действительности, даже не имея нужды в напоминании о его влиянии на секту Друзей Божиих, мы знаем, что он сформировался в религиозной атмосфере Кёльна, «бастиона еретических Бегардов» (сами они – наследники катаров) и у ног Мейстера Экхарта, где он повстречал Таулера: оба последних осуждены Церковью и защищаемы Сузо как верные ортодоксии, по крайней мере, так, как он сам ее понимал. И особенно культ Премудрости, составляющий решительную черту его благочестия, разве не разделял он его с еретиками? Следует ли из этого выводить, что Сузо в данном воззрении являлся еретиком – или, наоборот, что катары в нем оставались правоверными? Я придерживаюсь того, что они сообща располагают нечто более существенным, чем об этом заставляли думать глобальные суждения о правоверии и ереси; впрочем, во многом напрасные ярлыки, когда речь идет о разумении духовного послания.
Иранские истоки Грааля
Вскоре после выхода книги Любовь и Западный мир Альбер Беген (Albert Béguin) написал своему автору: «Замечательно то, что этот виртуоз в то же самое время является бескорыстным умом, озабоченным одной истиной, которой он предан»[222].
Десять лет спустя с той же подписью я читаю следующее в отношении пьесы Король-рыбак Жюльена Грака (Julien Gracq): «Чтобы опровергнуть в «бретонских» мифах возможное согласие с христианской эпопеей (Ж. Грак), опираются на хрупкий авторитет Дени де Ружмона, чья книга Любовь и Западный мир предстает продолжением наводящих на размышление парадоксов: она лишена всякой исторической серьезности и ограничивается некритичным повторением авантюрных гипотез Рана»[223].
Мотивы этой эволюции на 180º замечательного автора Романтической души и грёзы (L’Âme romantique et le Rêve) коренятся, на мой взгляд, в его биографии, чем в повторном прочтении моей книги. На тему о Поисках Грааля, «цистерцианском вдохновении», он пишет: «правоверная концепция истории и, с другой стороны, иерархия духовных состояний никогда не находила для выражения лучшей формы, чем приключения Грааля». Однако эта концепция мифа «для правоверного католика», как о ней заявляет Беген, в наши дни быстро разрушается: из целого ряда работ, проведенных независимо друг от друга, получается, что миф о Граале у Вольфрама фон Эшенбаха и Кретьена де Труа, как отмечал Сухчек (Suhtschek) – достоверно является иранского происхождения, митраистского, герметического, и в то же самое время связан с исламской мистикой суфиев. Здесь я могу только к памятнику страстной науки, который представляют четыре больших тома Иранского ислама Анри Корбена, произведения столь же замечательного своим техническим мастерством, сколь и своим созвучием с высшей мистической поэзией[224]. Представляется очевидным, что передача мифов, митраистского жречества кельтскому жречеству, начиная с древней Персии, осуществлялось через герметизм и суфизм. Некий «Киот Провансальский» (приводимый Вольфрамом в своем источнике), являвшийся не кем иным, как Гильхемом (Guilhem, Вильгельм) или Гийо (Guillot) из Туделы (а не Толедо, как ранее полагали), представляет собой с королевским семейством Плантагенетов звено, позволяющее связать не только мистиков, но и рыцарство Ирана и средневековой Европы, не забывая «некоторые катарские доктрины», входящие в композицию этого обзора (op. cit., p. 152).
Работы, приводимые Анри Корбеном и синтез, им предлагаемый, в основном подкрепляют значимое исследование Деода Роше: Le Graal pyrénéen, cathares et templiers – Пиренейский Грааль, катары и тамплиеры (переиздано в Манихейских и катарских исследованиях – Études manichéennes et cathares); в котором упоминаются те же самые герметические, митраистские и суфийские источники легенды о Граале с добавлением сюда катарского источника. Д. Роше не располагал обширной документацией о Кахане (Kahane)[225] и Койяже[226], но в очередной раз его интуитивное разумение духовного феномена ему позволило опередить ученых.
Трубадуры и катары
В совершенно ином климате интеллектуального и духовного понимания, основанном на внутреннем познании обсуждаемых проблем, я всегда с удовольствием встречаю труды двух других интеллектуалов, чьи мнения отличаются от моих
