Сатрап был мощен и прекрасен телом,Был голос у него, как гул сраженья,И все же девушкой не овладелоТомительное головокруженье…
3. Страсть
Но она лукавила, во всем теле ощущая ту знобящую истому, какая обычно предшествует «испанке» или же другой не менее опасной болезни – любви.
– Садитесь, Алферьев, у меня мало времени, – устало проговорила чекистка.
– Чтобы убить человека, много времени не нужно… – усмехнулся он.
– Мы убиваем не людей, а врагов…
– Мы – тоже…
– Разберемся!
А что разбираться? Перед ней – офицер, белогвардеец, погромщик. К стенке – и баста! Но беспощадная карательница, без сомнений отправлявшая на смерть юных добровольцев и седых царских генералов, вдруг заколебалась. Она не хотела, чтобы этот глубокий голос, исполненный доброй иронии, замолк в последнем предсмертном хрипе. Она не могла представить себе благородное лицо Федора, обезображенное тлением, его мертвое голое тело, брошенное на поживу червям в безымянную яму на окраине Киева…
– Рассказывайте! – приказала Юдифь, взяв новое перо и чистый лист бумаги.
– Что именно?
– В каком году вы родились?
В общем, чекистка Гольдман влюбилась по уши и начала всячески затягивать очевидное дело, она снова и снова вызывала поручика в подвал, объясняя товарищам, что почти уже вышла на след разветвленной монархической организации. Только на допросах говорили они не о явках, складах оружия и зарытых ценностях, нет, но, как в старые добрые времена в каком-нибудь декадентском салоне, рассуждали о музыке, поэзии, живописи… Молодые люди радовались, когда их взгляды, скажем, на Ахматову совпадали, и огорчались, если по-разному относились, допустим, к ломаке Северянину. Вскоре наступила новая фаза любовной лихорадки: они удивлялись, почему так поздно в этом году распустились киевские каштаны, и всерьез рассуждали, отчего соловьи не поют днем… Одним словом, болтали о пустяках, которыми мужчина и женщина, устремившись телами друг к другу, заполняют томительную пустоту сближения. Наконец влюбленные люди заспорили об Арцыбашеве, о футуристах жизни, ходивших по улицам нагишом с плакатами «Долой стыд!», о теории «стакана воды» большевички Коллонтай, считавшей, что удовлетворение половых желаний – дело такое же естественное и неотложное, как утоление жажды в жаркий день. Попил и забыл! За этими неосторожными разговорами они впервые поцеловались. Потом еще, еще и еще! А затем, отправив с надуманным поручением в штаб флегматичного, но доглядчивого латыша Арвида Пельша, Юдифь сбросила кожаную тужурку, сняла гимнастерку с орденом Красного Знамени, скинула юбку, пошитую из английских галифе, и развязала красную косынку. Пышные черные волосы, которым позавидовала бы святая Инесса, распавшись, почти скрыли от жадных взглядов Федора ее изящную худобу, отягощенную нежданно обильной грудью. Девственная чекистка Гольдман отдалась черносотенцу Алферьеву прямо на двухтумбовом столе, заваленном протоколами допросов и бланками приговоров, отдалась с такой бурной искренностью, что узники в застенке трепетали, слыша стоны, доносившиеся из кабинета. Они думали: жестоковыйная еврейка пытает какую-нибудь отважную гимназистку, перебелившую прокламацию монархистов. А Юдифь тем временем просто не могла сдержать пронзительных криков женского счастья, которое ей, отказывавшей себе во всем ради революции, открыл этот могучий, ненасытный Рюрикович. Они слились, как две горные реки, устремленные в общее русло.
