«Простить дурака и выгнать из РККА».
Обрадованная Юдифь сактировала черносотенца Алферьева как умершего в заключении, а вместо возлюбленного, живого и здорового, сдала похоронной команде труп буйного краскома. Догадаться, кто есть кто, невозможно: фотографий в документы тогда еще не вклеивали, а тиф – болезнь серьезная, изнуряющая до неузнаваемости. Кто станет, рискуя здоровьем, докапываться, сличать-проверять? В яму с известкой – и конец. Жуковские бумаги вместе с телеграммой Троцкого Гольдман отдала Федору. С той минуты Алферьев стал красным командиром Иваном Жуковым – бедняком-крестьянином из деревни Гладкие Выселки Рязанской губернии, помилованным за заслуги перед революцией, но вытуренным из Рабоче-крестьянской армии за свирепость подчистую. Кстати, Аркадия Гайдара погнали из РККА за то же самое: рубал направо и налево – гимназисток, барышень, русских хлебопашцев, хакасских скотоводов…
Влюбленным пришлось расстаться. Юдифь уже носила под сердцем ребенка, но ничего не сказала любимому, боялась, что, узнав, он откажется от побега и погибнет. А Федор, сжимая в объятиях хрупкую пышноволосую женщину, которая, рискуя собой, спасла ему жизнь, понимал: они больше никогда не увидятся. Их последняя ночь была исполнена того плотского исступления, каким любовники всех времен и народов тщетно пытаются обмануть неминучую разлуку. Киевские соловьи, надрываясь, пели им до самого рассвета, заглушая стоны любви.
5. Олоферн жив!
Прошло несколько лет, у Юдифи Гольдман подрастал сын – милый русоволосый мальчик с печальными темными глазами. Ее давным-давно откомандировали из ЧК в Наркомпрос. Мосичка, сволочь, накатал-таки донос. Одно время она служила в подкомиссии, готовившей переход на латиницу, что было необходимо для активного вливания Советской России в мировую революцию, ведь большинство пролетариев на земшаре кириллицы не знали. Но сначала погнали Троцкого с его перманентной теорией, потом Луначарского с его нездоровой любовью к авангарду и молодым актрисам. Сталин, потихоньку возрождая империю, на Политбюро назвал «латинство» вредительством. Мол, покойный Ильич писал свои труды на кириллице – и ничего, был не псом бродячим, а вождем всех трудящихся. Конечно же, Иосиф Виссарионович был прав!
И вот сидит наша печальноокая Юдифь, уволенная из Наркомпроса с партвыговором, в крошечной комнатушке, где, кроме портрета Розы Люксембург и наградного «нагана», нет ничего. Тоскует, бедняжка, еле сводит концы с концами, растит внебрачное дитя, читает на досуге «Анти-Дюринг» и Ахматову. Хорошо хоть еще отец деньгами помогает. Соломона Гольдмана назначили директором ювелирного магазина, который у него отобрали, когда сворачивали НЭП. Вполне понятное великодушие: при царизме он пару раз скидывался на революцию, а такое не забывается.
И вдруг как гром среди хмурого неба: Юдифь срочно вызывают в горком ВКП(б) – к секретарю.
«Зачем? Неужели хотят исключить из партии? – пронеслось в ее коротко остриженной голове, пока она надевала гимнастерку, юбку, пошитую из английских галифе, и повязывала красную косынку. – Нет, лучше смерть! – Мать-одиночка вынула из тумбочки и проверила „наган“. – Исключат – застрелюсь, а сына к дедушке отправлю!»
И вот бывшая чекистка, уже готовая свести счеты с жизнью, входит в кабинет секретаря горкома с простецкой фамилией Жуков. Тот, словно не замечая посетительницу, сидит, низко склонившись над развернутой «Правдой», покручивает кавалерийский ус и читает передовую статью. Широкоплечий, к френчу привинчены два ордена Красного Знамени. Голова обрита по тогдашней моде и сияет глянцем в свете лампочки Ильича. Вдруг секретарь отрывается от газеты, и Юдифь чуть не падает в обморок: под портретом Маркса сидит и смотрит на нее голубыми глазами монархист Федор Алферьев собственной персоной. Опустим возгласы изумления, слезы счастья – и перейдем к сути дела.
6. Метаморфоза
Получив документы краскома, бывший корниловец рассчитывал, конечно, уйти за кордон, в Финляндию, но монархическое подполье, переправлявшее своих на ту сторону, было разгромлено, и «окно» на границе закрылось. Тогда он решил рвануть в Харбин и с этой целью добрался до Хабаровска, где был арестован бдительным патрулем прямо на вокзале: не понравилась его выправка. Проверили бумаги и с удивлением выяснили, что в город прибыл не кто-нибудь, а тот самый Иван Жуков – славный рубака, сын трудового народа, герой Гражданской войны, хоть и проштрафившийся, но прощенный самим Троцким. А руководящих кадров в те годы страшно не хватало.
Лже-Жукову сразу предложили хорошую должность в уездкоме. Его предшественник поссорился с командиром продотряда и ушел в леса – партизанить, как при Колчаке.
Чтобы не вызвать подозрений, мнимый краском согласился, надеясь переждать и притупить бдительность большевиков, а потом уйти в Китай. Вскоре для конспирации и отправления телесных наклонностей он сошелся с машинисткой Пушторга Варварой, но часто, лежа в семейной постели после бескрылого содрогания, бывший черносотенец с тоской вспоминал свою пылкую и нежную Юдифь.
Надо заметить, Жуков-Алферьев оказался в двусмысленном положении. С одной стороны, Федор-Иван жил теперь среди недавних лютых врагов, порушивших святую колокольную Русь и зверски убивших царскую семью во главе с государем, которому он присягал на верность. С другой – эти суровые, часто невежественные люди, обуянные языческим марксизмом, делали государево дело: собрали развалившуюся на куски «единую и неделимую», вогнали в рубежи державы «щирых» хохлов и неблагодарных грузин, чуть не взяли Варшаву, намертво приторочили к России почти отвалившееся Дальневосточье. Они строили заводы, учили народ грамоте, раздали крестьянам землю, крепили армию… Все это не могло не радовать сердце патриота.
