занавесу и раздвинул его.
Открыл глаза и застыл…
На широком стенном цоколе покоилась каменная женская голова…
Она не была творением художника, но создана человеком, который в муках – нет в людском языке слов, чтобы их описать, – бессчетные дни и ночи сражался с белым камнем, и в конце концов белый камень как будто бы понял и сам собой принял форму женской головы. Казалось, здесь не работал никакой инструмент… нет, просто человек, распростершись перед этим камнем, непрестанно, всею силой, всею тоской, всем отчаянием своего мозга, крови и сердца звал женщину по имени, и бесформенный камень сжалился над ним и сам превратился в портрет женщины, которая для двух людей была и небом, и адом.
Иох Фредерсен опустил взгляд, читая слова, грубо, словно с проклятиями, врезанные в цо- коль :
Хель.
Рожденная
мне на счастье, всем людям во благо.
Потерянная,
отданная Иоху Фредерсену.
Умершая,
когда подарила жизнь его сыну Фредеру.
Да, именно тогда она умерла. Но Иох Фредерсен слишком хорошо знал, что умерла она не от родов. Она умерла, потому что поступила так, как было необходимо. По правде говоря, она умерла еще в тот день, когда ушла от Ротванга к Иоху Фредерсену, удивляясь, что на этом пути ее ноги не оставили кровавых следов. Она умерла, потому что не сумела противостоять великой любви Иоха Фредерсена и потому что он заставил ее разорвать пополам жизнь другого.
Никогда выражение долгожданного избавления не проступало на лице человека ярче, нежели на лице Хель, когда она узнала, что умрет.
Но в тот же час самый могущественный человек Метрополиса лежал на полу и кричал, как дикий зверь, которому живьем ломают кости.
А когда он много недель спустя повстречал Ротванга, непокорные густые волосы над благородным лбом изобретателя стали белыми как снег, а в глазах под этим лбом тлела ненависть, весьма сходная с безумием.
В этой великой любви, в этой великой ненависти умершая бедняжка Хель осталась живой для них обоих…
– Придется тебе немножко подождать, – послышался голос, звучавший так, будто говорил сам спящий дом.
– Послушай, Ротванг, – сказал Иох Фредерсен, – ты же знаешь, я терпелив к твоим фокусам и прихожу к тебе, когда мне что-то от тебя нужно, причем ты единственный, кто может сказать так о себе. Однако ты никогда не заставишь меня участвовать в своих сумасбродствах. Вдобавок ты знаешь: я не трачу время попусту. Не выставляй себя и меня на смех, выходи!
– Я сказал тебе подождать, – произнес голос, словно бы удаляясь.
– Не стану я ждать, уйду.
– Что ж, иди, Иох Фредерсен!
Он хотел уйти. Только вот дверь, в которую он вошел, была без ключа и без ручки. Пламенеющая медно-красная печать Соломона точно подмигивала ему.
Далекий тихий голос рассмеялся.
Иох Фредерсен остановился, лицом к двери. Дрожь пробежала по спине, по опущенным рукам до сжатых кулаков.
– Так бы и проломил тебе башку, – сказал Иох Фредерсен, едва внятно. – Да, проломил бы… не скрывайся в ней столь ценный мозг…
– Ты не можешь причинить мне больший вред, чем уже причинил, – отозвался далекий голос.
Иох Фредерсен молчал.
– Как по-твоему, – продолжал далекий собеседник, – что́ больнее – проломить голову или вырвать из груди сердце?
Иох Фредерсен молчал.
– Не отвечаешь, Иох Фредерсен? Твой ум тебе изменил?
– Мозг вроде твоего должен бы уметь забывать, – сказал человек у двери, глядя на печать Соломона.
Снова далекий тихий смех:
– Забывать? Дважды в жизни я кое-что забывал… один раз, что эфирное масло и ртуть испытывают друг к другу идиосинкразию; это стоило мне руки. В другой раз, что Хель женщина, а ты мужчина; это стоило мне сердца. В третий раз, боюсь, забывчивость будет стоить мне головы. Я больше никогда ничего не забуду, Иох Фредерсен!
Иох Фредерсен молчал.
Молчал и далекий собеседник.
Иох Фредерсен повернулся, отошел к столу. Сложил стопкой книги и пергаменты, сел, вынул из кармана бумагу. Положил перед собой, рассмотрел.
Листок не больше мужской ладони – ни печатного текста, ни рукописных пометок, только изображение странного символа и какого-то полустертого плана. Вроде бы помечены дороги, похожие на лабиринт, и все они вели к одной цели – к месту, пестрящему крестами.
Он вдруг почувствовал, как сзади к нему приближается вполне явственный холодок, и невольно затаил дыхание.
У виска возникла рука, маленькая костлявая рука. Прозрачная кожа обтягивала хрупкие суставы, сквозившие под нею тусклым серебром. Пальцы, белые как снег и бесплотные, взяли со стола план, забрали себе.
Иох Фредерсен резко обернулся. Оцепенелым взглядом посмотрел на возникшее перед ним существо.
Существо несомненно было женщиной. Легкое одеяние окутывало тело, подобное юной березке, покачивающейся на приставленных одна к другой ступнях. Да, то была женщина, но не человек. Тело казалось выточенным из хрусталя, в котором серебром просвечивали косточки. Холодом веяло от стеклянной, совершенно бескровной кожи. Решительным, чуть ли не вызывающе упрямым жестом существо прижимало красивые руки к недвижной груди.
Однако лица оно не имело. Благородный изгиб шеи поддерживал небрежно слепленный комок. Череп без волос, нос, губы, виски лишь слегка намечены. Глаза, словно нарисованные поверх закрытых век, безжизненно и неподвижно, с выражением тихого безумия смотрели на затаившего дыхание мужчину.
– Будь учтива, моя прекрасная Пародия, – сказал далекий голос, звучавший так, будто говорил спящий дом. – Поздоровайся с Иохом Фредерсеном, владыкой великого Метрополиса!
Существо медленно поклонилось. Безумные глаза приблизились к Иоху Фредерсену, словно два острых языка пламени. Комок головы заговорил голосом, полным устрашающей нежности:
– Добрый вечер, Иох Фредерсен…
И в этих словах было больше соблазна, чем в полуоткрытых губах.
– Молодчина, моя прелесть! Молодчина, моя бесценная жемчужина! – похвалил далекий собеседник с гордостью.
Но в тот же миг существо потеряло равновесие и повалилось вперед, на Иоха Фредерсена. Он протянул руки, подхватил его и мгновенно почувствовал ожог нестерпимого холода, чья свирепость вызвала у него всплеск ярости и отвращения.
Он оттолкнул существо к Ротвангу, который, откуда ни возьмись, появился рядом.
Ротванг схватил существо за плечи. Покачал головой.
– Слишком бурно! – сказал он. – Слишком бурно! Моя прекрасная Пародия, боюсь, твой темперамент еще не раз сыграет с тобой злую шутку.
– Что это? – спросил Иох Фредерсен. Нащупав за спиной край столешницы, оперся о него ладонями.
Ротванг обернулся, в глазах его полыхало таинственное пламя, так горят сторожевые огни, когда ветер хлещет по ним холодными бичами.
– Не что, а кто, – поправил он. – Это Футура… Пародия… называй, как хочешь. И Иллюзия… В общем, женщина… Каждый мужчина-творец сперва творит себе женщину. Я не верю, что первый человек был мужчиной, это вранье. Если мир сотворил бог-мужчина – на что следует надеяться, Иох Фредерсен, – то он наверняка первым делом, с нежностью и упиваясь творческой игрою, создал женщину. Можешь проверить, Иох Фредерсен: она безупречна. Холодновата немного, согласен. Причиной тому материал, мой секрет. Но ведь она еще не вполне готова. И не выпущена из мастерской своего создателя. Не могу я на это решиться… понимаешь? Завершение равнозначно расставанию. А я не хочу расставаться с нею. Оттого пока что и не дал ей лица. Лицо ей подаришь ты, Иох Фредерсен. Ведь именно ты
