подняться к тебе?
– Поднимайся.
Я поднялась. Диана грызет усы у кота. Я говорю:
– Оставь хоть один ус коту, ну что ж ты так издеваешься?
Такой был серый облезлый кот. Но у меня было впечатление, что коту это даже нравилось. Диана открывает снова свой сундук. Выдает мне следующую книжку.
До середины я ее дочитала, когда моя мама увидела меня с синим светом. А надо сказать, что я под одеяло предусмотрительно укладывала еще две советских книги. Когда меня обнаружили, я ухитрилась быстренько, не выключая лампы, спиной лечь на томик Чарской. Мама вытащила у меня книжки советские. «Кавалер Золотой Звезды» и еще какую-то чепуху. Отругала, я поклялась, что больше никогда в жизни лампу включать не буду. И стала думать, что же мне делать. Кроме лампы ничего не выдумаешь. Деться некуда, квартирка маленькая. Все под надзором. Грустно, конечно.
Но книжку Чарской я дочитала другим способом. У нас в школе парты были с откидными крышками…
Надо сказать, что я была неспокойным учеником. Хлопот со мной было много. Скучно иногда на уроках было. Я возьму две косички учениц с разных рядов, свяжу потихоньку вместе. Они встают и обе падают. Потом вызывают моих родителей, про меня рассказывают. Я посылала всегда отца. Я просила, умоляла его, чтобы он пошел. Алексей Иванович человек мягкий был. И защищал меня все время. Говорит учителю:
– Вы сами-то что, ребенком не были? Ну, это же нормально все, она ничего такого криминального не делает. Ну, разбросала там что-то вокруг учительского стола. Плохо, конечно. Давайте я сейчас все это сам уберу.
Меня держали всегда на первой парте перед учительским столом, потому что я что-нибудь всегда придумывала. Всем сообщала, где точка кому поставлена, кого вызовут. И тут я приспособилась книжку Чарской класть внутрь парты. Чуть-чуть раскачала крышку. И у меня щель получилась большая. Я читала через эту щель. Учителя это тоже быстро заметили. Правда, не делали обыска, не смотрели, какая книжка.
На другой день Дианка говорит:
– Ты знаешь, я думаю, все-таки синяя лампа лучше. Только ты, может, ее платком каким-нибудь укроешь. Иначе как тебе все их прочесть? Книг-то много. Я просила родителей, чтобы мне побольше этих книг купили.
Это был подарок отца дочери на день рождения. Незадолго до того, как его расстреляли. Диана хотела, чтобы Чарской у нее было много. И отец выполнил ее желание. И я представила себе, как человека арестовали, увели на расстрел. Обыск в доме был, и Диана видела все это. Видимо, это была очень состоятельная семья, по некоторым вещам я это понимала. А дальше – дальше все оборвалось. Последнее, что я представляю: как в эту комнату внесли вот такие какие-то вещички примитивные. Примитивную железную кровать. Серого кота и сундук. И больше ничего. У Дианы даже платьица не было нового. Чарская – это были ее воспоминания об отце, о нормальной жизни, о совсем другом детстве. О людях, которые были с ними.
Я говорю:
– А как ты с этим подарком потом поступишь?
Она ответила:
– Может быть, ее потом когда-нибудь разрешат читать.
Книжки были безобидные. Они были красивые. Там всякие мальчишечьи и девчоночьи приключения. Нам, советским детям, видимо, вредна была сказка о красивой жизни. Я до дна прочитала все, что лежало в сундуке. Я тогда посчитала, что эти сказки очень важны именно в такой жизни, которая была тогда, после войны.
Я тогда сравнивала мир Чарской и мой мир. И казалось: как несправедливо, что в книжках этих запрещенных так все хорошо, а у нас дома на стене Сталин висит. Я вспоминаю Чарскую с большой благодарностью. Она подарила мне детский мир. Но еще она подарила мне то, чем я потом заинтересовалась. Я начала читать книжки по истории. И я уже не так боялась самолета немецкого и не так боялась дядьку, который висел на портрете из райкома партии.
Я стала чаще ходить в театр, мне давали деньги, я покупала билеты себе. Иногда Диану удавалось повести с собой. После хореографического училища я все думала: чем бы таким заняться королевским? И в один прекрасный день, когда меня в очередной раз закрыли на ключ, я срезала все шторы. Разобрала елочные игрушки. И сделала королевские плащи. А дальше мы ставили королевские спектакли. В подвале или прямо на улице. Приходили папы, мамы. Мы изображали исключительно королев и принцесс. Родители радовались, им даже не жалко было, что мы разрезали тюль и разбомбили елочные игрушки.
А дальше я думаю: может быть, попробовать самой писать? Сочинения домашние я писала большие, по четыре тетрадки сдавала. Учительнице трудно было читать. Она говорила:
– Куркова, больше одной тетрадки не пиши.
Я думаю: ладно. И купила тогда тетрадки в клеточку. И жутким почерком (он у меня всегда был, с детства, жуткий) в каждой клеточке я писала. Она сломала глаза на этом. Отец пришел после родительского собрания и мне сказал:
– Пиши сколько хочешь, не обращай внимания.
И учительница сдалась, сказала:
– Ладно, пиши.
Чукотки в списке нет
Я уже перестала думать о каком-то мифическом человеке, настоящем отце, который когда-то был в моей жизни, но мама вышла во второй раз замуж, я ей этого простить не могла, естественно. У мамы появилось двое детей. Родилась Наташа и родилась Ирина. А это уже вызвало у меня ревность. Мама все это, оказывается, понимала. Что у меня депрессия идет от этого удара, который я получила в пять лет. И никогда ни отчим, ни она меня не ругали. Ни за шторы, ни за что. И когда мама много-много лет спустя попыталась передо мной извиниться, даже на колени встать передо мной, что она виновата в том, что я выросла без родного отца, я ее подхватила почти у пола. Я говорю:
– Мам, ты чего? Я эту дурь давно выбросила из головы. Все у нас хорошо, все замечательно.
Маму я, конечно, очень любила. Отец, отчим мой Алексей Иванович Курков, был замечательный человек, он не разрешил маме тратить ни рубля из алиментов, которые присылали мне, не давал в хозяйство их употреблять. Их копили для меня. А я про алименты эти ничего не знала. Уже потом мне почтальон, которая приносила эти деньги, рассказала. Помню, всем шили к какому-то празднику платья, и я попросила, чтобы мне тоже сшили новое платье. А мама мне говорит:
– Денег нет.
А я ей дерзко:
– Но вы же на меня алименты получаете, большие деньги.
Мама молча ушла в другую
