отбрасывали длинные тени, похожие на скрюченные фигуры, а голые деревья вдоль тропы скрипели под ветром, будто шептались о чём-то своём. Гришка, привыкший к жутковатому виду деревни, не обращал внимания на мрак – для него это был просто фон, к которому он давно притерпелся.
Но шёл он недолго. Не успел пройти и половины пути, как в животе у него забурчало, а мочевой пузырь напомнил о себе настойчивым нытьём. Гришка остановился, огляделся и, пожав плечами, свернул к ближайшему дереву – старому вязу с кривым стволом, что рос у заброшенного дома. Дом этот был одним из самых мрачных в деревне: крыша наполовину обвалилась, стены поросли чёрной плесенью, а окна – пустые, без стёкол – зияли, как глазницы черепа. Но Гришке было плевать на декорации. Он прислонился к дереву, расстегнул штаны и с облегчённым выдохом начал справлять нужду, напевая под нос что-то невнятное про геройства и тварь в колодце.
Луна освещала землю, и струя мочи блестела в её свете, оставляя тёмное пятно на корнях вяза. Гришка уже собирался закончить и двинуться дальше, как вдруг за углом заброшенного дома послышался шорох – тихий, но отчётливый, словно кто-то провёл когтями по сухой доске. Он замер, даже дыхание затаил, а струя, не закончив своего дела, прервалась от неожиданности. В тишине шорох повторился – теперь громче, ближе, с лёгким скрипом, будто что-то тяжёлое двигалось по земле. Гришка дёрнулся, и от испуга из него вырвался громкий, раскатистый пук, эхом отразившийся от стен дома.
– Ч-чёрт возьми, – пробормотал он, поспешно застёгивая штаны. Сердце заколотилось, а в голове, затуманенной выпивкой, закрутились мысли: то ли это ветер, то ли крысы, то ли что похуже. Он вспомнил тварь в колодце, её чёрные лапы, и по спине пробежал холодок. Но отступать было не в его натуре – да и любопытство, подогретое глупой храбростью пьяницы, толкало вперёд.
Гришка выпрямился, сжимая пустую бутылку в руке, как дубину, и осторожно шагнул к углу дома. Луна светила ярко, заливая всё вокруг серебром, и тени от дерева и стен казались резкими, почти живыми. Он вытянул шею, заглядывая за угол, и прищурился, пытаясь разглядеть источник звука. Ветер затих, и тишина стала такой густой, что в ушах зазвенело. Шорох раздался снова – теперь совсем рядом, из темноты, где лунный свет не доставал до провала в стене дома. Гришка сглотнул, чувствуя, как пот проступает на лбу, и сделал ещё шаг, бормоча себе под нос:
– Ну, кто там? Выходи, гад, я тебя ща как в колодце…
Он замер, вглядываясь в мрак, и в этот момент из тени что-то шевельнулось – медленно, с лёгким скрежетом, будто когти цеплялись за доски. Луна осветила край фигуры – длинной, изогнутой, с блестящей поверхностью, – но что это было, Гришка разглядеть не успел.
Глава 16.
Утро в избе Марфы началось не с привычного пения петухов или запаха свежего хлеба, а с резкого, пронзительного голоса старухи, что ворвался в сон путников, как холодный ветер. Валера, который и ночью спал чутко, подскочил первым, хватаясь за сумку с артефактом. Лёва, наоборот, заворочался на тюфяке, пробормотав что-то невнятное, пока Евдоким не клюнул его в бок, вынудив открыть глаза. В избе было сумрачно – очаг давно прогорел, оставив лишь кучку серого пепла, а сквозь щели в стенах пробивался слабый утренний свет, холодный и бледный.
Марфа металась по комнате, её сгорбленная фигура мелькала между столом и полками. Она что-то бормотала себе под нос, то и дело роняя ложки и травяные пучки, которые тут же подбирала трясущимися руками. Её лицо, обычно суровое и насмешливое, теперь было напряжённым, а глаза бегали, как у загнанного зверя.
– Вставайте, вставайте, лентяи! – рявкнула она, бросив взгляд на путников. – Беда у нас, ох, беда! Шевелитесь, нечего разлёживаться!
Валера нахмурился, натягивая сапоги. Его тревожные мысли, что мучили ночью, теперь обрели форму – что-то явно пошло не так.
– Что стряслось, Марфа? – спросил он, стараясь говорить спокойно, хотя голос всё равно выдал лёгкую хрипоту спросонья.
Старуха махнула рукой, не останавливаясь.
– Потом, потом! Одевайтесь да выходите, сами увидите! – Она схватила метлу и принялась нервно мести пол, хотя тот и без того был чистым.
Лёва, потирая глаза, поднялся, подхватив Евдокима под мышку. Гусь крякнул, явно недовольный ранним подъёмом, но послушно притих. Лёва бросил взгляд на брата, шепнув:
– Чует моё сердце, опять какая-то пакость. Не дадут нам выспаться, черт возьми.
Валера только кивнул, закидывая сумку на плечо. Они быстро оделись – куртки, ещё холодные от ночной сырости, неприятно липли к телу, а сапоги казались тяжёлыми, как гири. Напоследок Лёва плеснул в лицо воды из бочки у двери, прогоняя остатки сна, и они шагнули наружу.
На улице их встретил холод – промозглый, зябкий, проникающий под одежду и щипающий щёки. Небо было серым, затянутым плотными тучами, что висели низко, почти касаясь крыш покосившихся изб. Деревня в утреннем свете выглядела ещё мрачнее, чем ночью: грязь на тропе застыла коркой, заборы казались ещё более кривыми, а пустые окна домов смотрели на путников с немым укором. Ветер гнал по земле клочья сухой травы, а где-то вдалеке скрипела сорванная ставня, нарушая тишину.
Неподалёку, у разрушенного колодца, собралась кучка деревенских жителей – человек пять или шесть, не больше. Они стояли тесным кружком, одетые в потрёпанные рубахи и серые плащи, с лицами, исхудавшими от недоедания и тревоги. Их голоса гудели, перебивая друг друга, – резкие, высокие, полные то ли страха, то ли гнева. Слова долетали обрывками: «…опять ночью…», «…кто следующий…», «…надо что-то делать…». Но стоило Валере и Лёве подойти ближе, как все разом замолчали, будто кто-то щёлкнул выключателем. Взгляды – насторожённые, колючие – обратились к путникам, и в этой тишине повисло что-то тяжёлое, почти осязаемое.
Валера остановился, скрестив руки на груди, и окинул толпу взглядом. Его лицо оставалось непроницаемым, но внутри всё напряглось – он не любил, когда от него что-то скрывали. Лёва, стоя рядом, переложил Евдокима на плечо и попытался улыбнуться, чтобы разрядить обстановку, но улыбка вышла кривой и тут же пропала. Гусь зашипел, глядя на деревенских, и это только усилило неловкость.
– Чего уставились? – наконец спросил Валера, нарушив молчание. Его голос был низким, с лёгкой хрипотцой, но твёрдым, как удар молота. – Что у вас тут творится?
Один из жителей – худой мужик с редкой бородкой и шрамом на щеке –
