проговорила Йер и облизнула губы. — Он хотел узнать, не умер ли ты. Если нет, просить, чтоб написал ему.
— И ты ждала все это время, чтоб сказать?! — зло рявкнул Йергерт
— А, ну да, мы же с тобой друзья, чтоб я передала прямо при встрече! — тут же взвилась Йер, испуганная своей уязвимостью перед грядущим разговором.
— Это поважнее наших дрязг! Ты в самом деле так цепляешься за детские обиды?
— Поважнее для кого? — окрысилась Йерсена. — С каких пор тебя вообще это волнует, ты отца всю жизнь терпеть не мог!
— А это не твое собачье дело. От тебя всего и требовалось, что сказать простую фразу, а ты не смогла и этого. Была убожеством всегда и им остаешься. Столько лет прошло — а ничего не изменилось.
— Неужели? — Йер отчетливо почувствовала в груди гнев, и этот гнев был ей приятен. В нем огнем горело острое, почти забытое желание так ранить, так задеть, чтоб он запомнил это на всю жизнь. — Тогда давай я расскажу тебе еще одно! Об этом тебе не сказал ни Содрехт, ни брат Бурхард, ни отец, ни те, кто приезжал сюда передо мной. Твоя мать уж два года как мертва — повесилась в тот самый миг, как ты уехал. Тебя было видно со стены, когда об этом все узнали. И никто тебя не догонял, никто не написал письма.
Вдруг стало очень тихо — только дождь все шелестел, да где-то вдалеке бурчал волнами наползающий раскат. Нелепо громко прозвучала фраза судомойки из угла:
— … и он тогда сказал, что Духи одарили его знаком: дескать, надо пролежать всю ночь с нагой деви́цей, чтобы доказать воздержанность. Та, дура, согласилась…
— Что? — Йергерт выдохнул почти беззвучно, не способный до конца понять, сказала она правду или издевается.
Йер облизнула губы, уже тянущие скорой трещиной.
Она теперь сама спросила себя то же самое. Конечно, злилась и хотела зацепить — но ведь не так. Из сожалений лезло еще больше злости.
— То. Ветра над замком уж два года развевают по ней ленту.
Он не верил, но неверие сменялось на сомнение, затем — на страх и наконец — на липкий ужас. Йергерт больше ничего не говорил, не шевелился, даже трубка выпала из неподвижных пальцем, с глухим стуком шлепнулась на землю. Сумрак ночи прочертила молния и запоздало грянул гром настолько сильный, что, казалось, небо раскололось пополам.
— Ты врешь.
Йер ожидала, что он вспыхнет, может, кинется, в конце концов, метнется прочь, но он сидел парализованным, и каждые его слова звучали тише предыдущих.
Ей хотелось зацепиться за спасительную мысль, что он и правда не терпел родителей, а потому не должен слишком уж переживать, и Йер пыталась отыскать тому какое-нибудь подтверждение — не находила. Из него как будто наживо хребет достали.
Йер мучительно впилась в губу зубами. Силилась найти в себе хоть каплю радости и удовлетворения: так много лет она хотела этого и наконец-то растоптала его, как он и заслуживал — так почему она не счастлива теперь и не горда?
И для чего же лезет из нее дурная жалость, никому из них не нужная?
Она могла лишь опустить глаза. Как раз поэтому сказать был должен кто-нибудь еще.
Йергерт оставался неподвижен и смотрел в пространство широко раскрытыми глазами. Лишь ресницы чуть дрожали — длинные, густые, обведенные контрастным светом колдовского светлячка.
Невыносимо мало было сейчас в нем спесивого мальчишки и невыносимо много взрослого мужчины, сломанного жизнью и безжалостными Духами.
Йер доводилось видеть Йотвана таким, когда дела касались Йиши и его жены, и очень редко что-то отдаленно походящее ей удавалось разглядеть и в брате Кармунде. Из раз в раз она не в силах была отвести глаза, и каждый раз захлебывалась одуряюще невыносимой жалостью, из-за какой в груди тянуло, и хотелось то ли убежать, то ли обнять и как-то облегчить страдания.
Но Йер была из тех, кто не умеет исцелять и помогать.
Быть может, будь тут кто другой, она бы попыталась — прикоснулась, может, в самом деле обняла. Но здесь был Йергерт, и ей почти жгло ладони от желания коснуться ими ткани на плече, как будто хоть кому-то из них станет легче.
Ему было это нужно, но она отлично знала, что сумеет только навредить. И все же не могла сидеть спокойно.
Она наклонилась, подняла и вытряхнула трубку, очень осторожно положила ее в руки Йергерту.
— Не знаю, станет ли тебе от этого чуть легче, но… нам говорили, что все отнятое Духами мы жертвуем во имя верной службы. Такова ее цена. Взамен тебе позволено им послужить и быть полезным Ордену… Ты помнишь?
Он моргнул — казалось, в первый раз за это время. Поднял на нее глаза, смотрел так долго, будто не узнал — ей показалось: еще миг, и он заплачет, только слез все не было, как будто они замерли с обратной стороны белесо-светлых в этом свете глаз.
— У всех нас забирают все, что может службе помешать, — продолжила она, не в силах принудить лицо не выдавать эмоций, брови — не изламываться. — Нам остается нести это бремя с гордостью — мы сами выбрали его, когда на Таинствах преподносили себя Духам. Братьев ведь за то и уважают.
Йергер медленно закрыл глаза, зажмурился, лицо скривилось почти спазматически. Йер бы могла поклясться, что он разрыдается или же закричит, но вместо этого гримаса медленно разглаживалась.
— Разве не отдал я все и без того?
Йер не в силах была отыскать слова, чтобы его утешить, как когда-то давно с Йотваном она хотела оказаться той, кто мог помочь и кто был нужен вот таким вот искалеченным — и не была.
Не стала и теперь.
Ей показалось, что и у нее глаза мокреют. Все, что ей осталось — сжать свою нелепо бледную ладонь поверх его руки — как будто с этим можно было притвориться хоть на миг, что она та, кому положено быть с ним в такой момент.
— Духи не забывают жертв. Когда-нибудь займется рассвет дня, в какой за эти жертвы будет воздана награда, — прошептала она горько, доставая это из той самой глубины себя, в какую не заглядывала и сама. — Нам нужно только верно послужить им до тех пор.
Он сколько-то смотрел на ее руку, будто не способен был понять, что видит, и вдруг вырвался, выронил трубку и уткнул лицо в ладони. Сгорбился, затрясся. Только не было ни звука — один дождь лупил, и все ворчал
