не видишь, девочка вся извелась, — вклинился крупный бородатый мужик с белфастским акцентом. Понаблюдав за моими отчаянными попытками удержать совершенно никакущего Джоуи в вертикальном положении, он шагнул ко мне с вопросом: — Где твоя машина, милая? Я донесу твоего приятеля куда скажешь.
Больше всего на свете мне хотелось послать их ко всем чертям, но я прекрасно понимала, что не справлюсь без помощи.
— Возле дома, — всхлипнула я и двинулась к двери, но на пороге обернулась проверить, не передумал ли добрый самаритянин.
На мое счастье, нет.
Я в три прыжка добралась до машины и распахнула пассажирскую дверцу.
— Он оклемается? — запинаясь, спросила я, чувствуя себя маленькой слабой девочкой. — Или его лучше сразу отвезти в больницу?
Канун Рождества, а я рыдаю, как ребенок, на обочине, пока какой-то бандюган запихивает моего парня в машину.
Господи Исусе...
— С ним все будет хорошо, — заверил бородач, устраивая Джоуи на пассажирском сиденье и в порыве великодушия застегивая на нем ремень безопасности. — Забери его в тихое местечко, пусть отоспится.
— Это... — Я тряхнула головой и судорожно выдохнула: — Героин?
Бородач промолчал.
— Что мне делать? — зарыдала я. — Чем ему помочь?
— Он оклемается. Твой приятель еще не слишком глубоко увяз. Ты его вытащишь, не сомневайся.
Обуреваемая злостью, любопытством и благодарностью, я уставилась на бородача:
— Почему вы мне помогаете?
— Потому что я сам когда-то был на месте твоего дружка, вот только моей жене никто не помог, и я превратился в того, в кого превратился, а жена стала бывшей.
Выпалив последнюю фразу, мужчина развернулся и зашагал обратно в дом, оставив меня наедине с Джоуи.
Подавив очередной всхлип, я уселась за руль, пристегнулась и, дрожа как осиновый лист, сунула ключ в зажигание.
— Она беременна, — непослушными губами прошептал Джоуи.
— Кто?
— Мама.
О боги.
От негодования я лишилась дара речи.
— Прости, Моллой, — выдавил Джоуи, корчась от боли. — Мне... писец... как жаль.
— Знаю. — Я хлюпнула носом и завела двигатель. — Знаю, Джо.
— Люблю... — Я застыла изваянием, когда Джоуи неуклюже наклонился и попытался погладить меня по ноге. — Тебя... Моллой...
— Скажешь, когда очухаешься. — Я нежно сжала его ладонь. — Сейчас не считается.
— Почему не считается, Моллой?
— Потому что завтра ты ничего не вспомнишь, — с грустью ответила я.
Суровая реальность
и горькое осознание 25 декабря 2004 года Джоуи
Я очнулся в комнате, залитой утренним светом, на соседней подушке покоилась белокурая голова.
Голый, как младенец, я лежал, закинув руку на обнаженную блондинку.
Мучительная, отравляющая боль хлынула по венам, проникла в каждую клеточку, превращая меня в сгусток отчаяния.
И наступила тьма.
Знакомый голод тисками сдавил горло, с губ сорвался болезненный стон. Я сжал кулаки, напряг мускулы.
Однако терзавший меня голод не имел ничего общего с едой.
Только с героином.
Охваченный презрением к самому себе, я размышлял о том, как низко пал.
Как уподобился своему папаше.
Как, следуя его заветам, отравил себя изнутри.
И обратной дороги не было.
Врожденная слабость, доставшаяся мне по наследству от человека, которого я ненавидел больше всего на свете, будет пожирать меня до последнего вздоха.
Зависимость, укоренившаяся в организме, прилепилась ко мне намертво, словно пиявка.
Оцепеневший, с невыносимыми резями в желудке, я силился стряхнуть пелену, окутавшую рассудок, как вдруг в ноздри хлынул знакомый аромат шампуня.
Моллой...
Испытав невероятное облегчение, я прижался к ее теплому телу и поцеловал обнаженное плечо.
Она всхлипнула.
У меня помертвело в душе.
Всхлип повторился.
Твою мать.
Она подавила рыдание.
События последних дней замелькали передо мной, как в калейдоскопе. С каждым новым эпизодом в жилах стыла кровь, и меня погребло под лавиной мучительного стыда.
Нет.
Нет.
Только не это...
— Моллой, — совершенно униженный и раздавленный, прохрипел я. — Малыш, я безумно виноват...
— Ты мне не пара, — раздался ее душераздирающий шепот; нежная рука крепко стиснула мою ладонь. — Сейчас я это понимаю. — Ее ногти вонзились мне в предплечье. — Но мое сердце продолжает любить тебя, а разум — желать.
Я чувствовал ее боль.
Она сочилась у нее из груди и проникала в меня.
Моллой — единственная, кого я любил, помимо продуктов материнского лона. Звучит мерзко, но из песни слов не выкинешь. Я не дорожил никем и ничем, кроме ребятни, связанной со мной узами крови, ибо мы с этими беззащитными засранцами несли общий крест.
А еще я дорожил той, что рыдала сейчас в моих объятиях.
Дорожил до безумия.
— Пускай из нас двоих официальный наркоман ты, но для меня ты — пагубная привычка, от которой нужно избавиться, — выдавила Моллой, повернувшись ко мне лицом. — Я умираю рядом с тобой и не живу без тебя.
Ее слезы капали мне на плечо, и это потрясло меня до глубины души.
Я жаждал загладить вину, жаждал показать себя с лучшей стороны, но был слишком измотан физически и морально.
Моллой смотрела на меня заплаканными припухшими глазами.
Ну какая тут мораль?
Пропади пропадом такая любовь, если она вынуждает человека так чудовищно страдать.
— Ифа. — В том, что еще осталось от моего сердца, открылась зияющая рана. — Меня убивает то, как я поступил с тобой.
— А я не могу от тебя отказаться. Не могу, зная, что где-то внутри тебя еще теплится частичка прежнего Джоуи. — Моллой накрыла ладонью татуировку со своим именем у меня на груди и, всхлипнув, прошептала: — А значит, я обречена любить тебя, Джоуи Линч. Может, ты наконец опомнишься и перестанешь разбивать мне сердце?
Она свернулась калачиком и, спрятав лицо у меня на груди, снова зарыдала.
Ее длинные белокурые волосы разметались по подушке, плечи тряслись, и я заставил себя ясно оценить масштаб учиненных мною разрушений.
Горло мучительно сжалось — я не мог даже вздохнуть.
«Вот почему в твоей жизни нет ничего хорошего, — шипела совесть. — Потому что ты все портишь!»
Одурманенный наркотиками и водоворотом невыносимых чувств, я смотрел на рыдающую Моллой и силился побороть злобного демона, засевшего в голове, — того, кто втыкал мне палки в колеса и мешал поступить с Моллой по совести.
Чем яростнее я пытался прижать к ногтю монстра, в которого превратился, тем могущественнее он становился.
— Прости, — шептал я, сжимая ее в
