еще?
Она чуть вздрогнула. А он опять принялся пить, и оторвался лишь тогда, когда понадобилось сделать вдох. Все лишь сильнее смазалось и расплылось, и только звуки набегали шумными волнами, то почти стихая, то захлестывая с головой. В них то и дело слышался звучащий точно в ухо хохот, пробирающий до позвонков, но Йергерт уж отчаялся найти, йерсинию, что хохотала так. Решил, что просто проклят вечно слышать ее смех.
— Я так устал от этого всего, — сказал он Йер. — От лагеря, от Содрехта, от выпивки от этой, от войны и от того, что сраная чумная девка никак не заткнется, все хохочет и хохочет… Я хочу, чтоб было тихо, и чтоб я не приносил несчастья всем вокруг.
— Чумная девка? — удивилась Йер.
Она следила за ним двумя рыжими кострами и как будто даже не заметила, как начала едва заметно Йергерта придерживать, чтоб не шатался так.
Его болтало все равно, и он никак не мог понять, зачем же все вокруг идет безумным хороводом.
— Да, — с усилием смог подтвердить он. — В обозе тогда ночью… Эта баба целовала меня, хохотала, и сказала, что как я вернусь, так примется за дело. Хоть бы уже в самом деле… Я устал все время ждать и слушать ее хохот.
Он припомнил ее поцелуй — до дрожи ясно, и залил в себя брантвайн, чтоб приглушить его невыносимо мерзкий вкус.
— Да ты в говно надрался, — Йер разглядывала его настороженно и хмуро — не понятно, верила или же нет.
Йергерт попытался ей кивнуть, не отнимая ото рта бутыль, и подавился. Он закашлялся, и кашель быстро перешел в вонючую пьяную рвоту, заливающую орденские сапоги.
— О Духи, — только и сказала Йер, с брезгливостью придерживая его, чтобы не упал в нее же.
* * *
Дни шли. Из госпиталя наконец вернулся Содрехт, радостный, что он теперь избавлен от постылой койки, но все осторожничающий и избегающий излишне резко двигаться. Лагерь почти возвратился к повседневной и привычной жизни — все, разрушенное вершнигом, восстановили, и запоротые дезертиры потерялись где-то за туманами сливающихся воедино дней.
Йергерт держался в стороне от всех. Чуть меньше пил, почти не ел, но стал получше спать.
Он сторонился Содрехта и радовался, что тот наконец не лезет — не из жалости, а потому лишь, что ему претило портить себе настроение, но Йергерта и то устраивало. Он смотрел на Йер — она жила обычной и привычной жизнью, в какой мало что сменилось — сложно было сдерживаться от того, чтоб не пристать к ней снова, не начать расспрашивать дотошно и в деталях, как же все произошло. Он абсолютно не мог вспомнить, рассказала ли она хоть что-то в прошлый раз — брантвайн смыл память, и единственное, в чем он был уверен — что о чем-то они говорили.
Ему хотелось знать до дрожи, но он не уверен был, что сможет с этим знанием сейчас прожить. В том, что ему вообще хотелось жить, он тоже сомневался.
Больше по привычке делал что-то, пока взгляд не отходил от Йер. Он замечал: она за ним приглядывает. Ненавязчиво, издалека, но все же смотрит, как тогда, в Лиессе, когда он с уверенностью мог сказать, что еретичка ни на миг о нем не забывала.
И он держался на виду специально — потому что знал, что перед ее рыжим взглядом не наделает уж слишком больших глупостей — удержится.
Без ее взгляда было тяжело — особенно ночами. Слишком много было мыслей в темноте и тишине и слишком просто было отыскать на ощупь рукоять.
Лишенные рассвета дни, сменяющиеся над Линденау, были его маленькой победой — он их заставал.
И вязкое оцепенение, в каком тем дням не было счета, а часы отсчитывались взглядом рыжих глаз, уберегающим от глупостей, тянулось. Пока вдруг не завершилось одним днем.
Его нашел посыльный, пригласил в шатер у главной площади.
От Йергерта разило перегаром и немытым телом, и он даже смутно это отмечал и думал, что являться в таком виде было стыдно, но покорно шел — все мысли были вялые, далекие и тихие.
Удушливо тупое безразличие слетело после одной фразы:
— Мы готовим наступление на Линденау.
Только после этого он осознал вдруг, где стоит, и что он здесь один, помимо командира. Нет ни слуг, ни хоть компана — никого, только они.
— Ты поведешь отряд.
— Что именно я должен буду сделать? — хрипло спросил Йергерт.
Перебраться на тот берег, в тыл врага. Не дать им развернуть войска, как было в прошлый раз, когда едва первый отряд ступил на правый берег, конница его смела, а орденские всадники застряли на мосту, пока в конце концов не отступили. Сделать так, чтоб план, какому не случилось быть исполненным при прошлом штурме, был теперь исполнен.
И на это — двадцать человек.
Он знал две вещи. Это честь, какой он удостоился, должно быть, из-за боя с вершнигом и потому, что прежде не подвел ни разу. А еще честь эта выпала ему из-за того, что это путь в один конец, и Орден не хотел бы потерять кого-то опытней, ценней.
Ему быть, может, стоило бояться, но он видел в этом шутку: именно теперь, когда ему не слишком-то хотелось жить — почти подарок! Вряд ли его будут помнить или прославлять за эту смерть, но хоть умрет не зря.
Мелькнуло на миг вялое желание — как будто бы ему немного все-таки хотелось жить. Но он подумал, что все к лучшему: он отравлял жизнь всем, кому случалось оказаться рядом — и теперь он не испортит ее больше никому.
Ему рассказывали, что он должен делать в каких случаях — и Йергерт слушал и запоминал. Вслух не звучало, что ему оттуда не вернуться, но оценивающий и цепкий взгляд следил: он должен был это понять и должен был не ошибиться с поведением сейчас.
Должно быть, не ошибся — ему дали список тех, кого он поведет.
— Читай здесь и сожги. В нем те, кто показался нам достаточно надежным, чтобы справиться.
“И те, кого не жалко” — думал Йергерт про себя, просматривая имена.
Последнее из них — Йерсена Мойт Вербойн.
Глоссарий
Брантвайн (он же брантвейн) — шнапс.
Часть V. Глава 8
Ночь стояла темная, глухая и луна уж шла на убыль. Ее тесно обступали облака и норовили заслонить — все меньше оставалось яркого светила и все больше — мутного зеленоватого гало.
