бильярдных шаров из слоновой кости. Огромные столы, обтянутые зеленым сукном, обступили те, кому нечего было делать в этот вечер на улицах или в домах города. Два настенных фонаря, изогнутых хищно к головам завсегдатаев, выжигали желтым пламенем лица, отчего они казались лицами больных, попавших сюда из палат милосердия Красного Креста.
Вощинина заметили, из толпы шагнул навстречу высокий красивый мужчина с бакенбардами на щеках. Положил приветливо руку на плечо. Это был Мухо. Казался он Вощинину баловнем судьбы - одет по моде, всегда в ресторанах, всегда разговоры о попойках, о женщинах. Катается в автомобилях, на лихачах, домой возвращается часто на утре.
- Фору не желаете, Вощинин?
Нет, не до игры Георгию Петровичу. Качнул головой, отступил в сторону, присел на лавку. А рядом широколицый парень, неизвестно и кто, в ухо:
- Хозяин-то "Бахуса" повесился вчера вечером, не слышал, Жора? Вот тебе... Как сыр в масле катался. А веревку на шею. Пятьдесят четыре года...
Вощинин подумал невольно: "А мне вот тридцать всего".
Кто-то из сидящих тоже на скамье, словно бы в ожидании у доктора в амбулатории, проговорил, зевая:
- Петля ныне не в моде. Уксусная эссенция да наган...
Георгий Петрович поднялся и снова очутился в пивном зале. Протолкался к стойке, попросил папирос, пива. Налив стакан, здесь же, у стойки, стал глотать холодное и кисловатое пиво с жадностью и поспешностью.
- "Смычки" пачку, - услышал он рядом голос. Буфетчик тут же склонил голову с улыбкой и учтивостью:
- Не имеем, Леонтий Николаевич. Вот "Зефир", пожалуйста...
- Не курю... По карману нэпманам эти папиросы.
Вощинин оглянулся. У стойки стоял боком высокий парень в короткой куртке, от карманов свисали кисти. Под бараньей шапкой крупный нос, какие-то выпуклые, редко мигающие глаза. Щеки темны от холода. Шея окутана башлыком, и весь он - точно чеченец или там дагестанец, неведомо как, этой, может, метелью, занесенный в пивную "Бахус". Вот он откачнулся от стойки, вышел неторопливо в черноту улицы.
- Агент, - прошептал тут же торопливо буфетчик. - Из губрозыска...
Бросив деньги на стойку, к коленкоровому переднику буфетчика, что-то шепчущего посетителям об этом агенте, Георгий Петрович метнулся к выходу.
Город яростно дохнул на него мозглой испариной, запахом конского пота, кислыми щами столовок, хлестнул в лицо снегом. Площадь, сжатая с трех сторон - деревянными стенами магазина бывшего чайного купца Перова, двухэтажным бруском гостиницы "Кокуевка", багрово-черной глыбой гостиницы "Европа", церковью, похожей на огромный колпак с прорехами, - была слабо освещена редкими фонарями. Прохожие, попадая в снопы жидкого света, были похожи на диковинных рыб в дрожащих зябко ячеях рыбачьих сетей. Визжали по-дикому колеса трамваев, заворачивающих нехотя за стены перовского магазина; в мудрой задумчивости, опустив головы, несли по воздуху тонкие ноги легковые лошади, трубно храпели ломовые битюги. Сани скрежетали полозьями о камни, обнаженные и чернеющие чечевично...
Мимо лился поток людей, будто гонимых кем-то из тьмы, нависшей над крышами города. Вот женщина в осеннем саке, в кашемировом платке глянула на него пронзительно, вот мужчина, хорошо одетый, вытянул шею, окинув с ног до головы Вощинина, старик с кошелкой остановился, затоптался за спиной. Не следит ли он за ним, не товарищ ли тому, с кистями на карманах?
И тут же ватага парней в рабочих блузах едва не столкнула конторщика с тротуара, цыганка - лица не разобрать под шалью - окликнула завораживающим голосом?
- Ай, молоденький, лицо у тебя счастливое...
Как привидения в бледном свете другого, потустороннего мира, толкались возле гостиницы "Европа" женские фигуры. Выходили из гостиницы в шубах, в ротондах, в высоких шапках. К ним бросались со всех ног, путаясь в полах шинелей, лихачи-извозчики.
Промчались сани, долетело с храпом лошади, щелчками кнута, с женским хохотом:
- В "Откос"... Эгей, извозчик, гони в "Откос"... Последний денечек доживает ресторан...
Георгий Петрович круто повернулся и тоже торопливо зашагал к реке, откуда зазывно светились огни ночного ресторана.
8
Летний ресторан "Откос" приютился на волжском берегу в старинном особняке. Публика, гуляющая по вечерам, как бильярдные шары, закатывалась в узкую дверь мимо швейцара, к столикам на веранду, с которой - вид на зеленые волны, на шлепающие колесами и дымящие неистово трубами пароходы, на лодки, на рыбаков, приклеенных к камням возле берега.
Свежо от воды, весело от бравурного марша "Тоска по родине" в исполнении духового оркестра.
Внизу пристань, и на ней - "Дом ожидания". В случае - захмелел, переночуешь среди пассажиров, среди шпаны, беспризорников. На набережной, неподалеку от ресторана, под фонарями, биржа извозчиков, - увезут куда угодно. Сейчас, зимой, облысел поток посетителей. Последние дни, а там заведение закроют до весны, до нового тепла. Холодно на набережной, заносы. Один фонарь разбит. Неохотно едут извозчики: кто знает, что ждет их в темных переулках возле реки. Тюкнут по башке и спустят вниз. А сегодня и того хуже - ветер шально несся со льда, кляпом забивал рот, слепил. Весь ресторан закутался в пуховую метельную шаль, - казалось, что он качается, гнется под напором ветра, вот-вот покатится под мост, повисший в небе черными холмами. Желтенький язычок фонаря облизывал сугробы под собой, а набережная темна и безлюдна. Только у лестницы, ведущей вниз, к ресторану, лихачи. Да у входа в ресторан, на ступенях, под ветром, как листья, не улетевшие в осеннюю пору, - две девицы. Приплясывали, кутались в пальтишки.
В одной Георгий Петрович узнал Лимончика. Бывает она иногда в "Бахусе" - погреться, пива выпить, пошарить зазывающе бильярдистов светлыми глазами. Но нет лишних денег у Вощинина, чтобы умасливать эти глаза. И сейчас прошел мимо с равнодушным видом, толкнул дверь в фойе, пропахшее дорогими духами, ароматом табака, теплом богатых шуб. Снял пальто, стал разматывать шарф, принюхиваясь к налетающему из глубины зала мясному духу, прислушиваясь к беспорядочному дудению настраиваемых духовых инструментов еврейского оркестра Давида Штерна. Вот-вот и грянет то знаменитое аргентинское танго, с которого начинается вечерняя шикарная жизнь ресторана. Сунул шарф в карман пальто, готовясь снять и шапку, подать все это в могучие руки швейцара, - вдруг остановился: за мерцающими стеклами дверей разглядел он в зале, возле пальмы с темными листьями, человека. Был он со спутанными на макушке темными волосами, в пиджаке, из-под которого выглядывал воротник гимнастерки. Сидел и разговаривал с метрдотелем, тыкал пальцем в карточку кушаний, доказывал что-то.
