центра жизни, где ей следовало бы находиться, она оказалась вытеснена на периферию. Ее либо равнодушно отбрасывали как отживший свое и ставший лишним ресурс былых времен, либо использовали в качестве полезной конвенции и полицейского инструмента для поддержания спокойствия нижних слоев, относясь к ней соответствующим образом. Все уцелевшее от истинной религии спаслось бегством либо в глубины индивидуальной души, либо в сельские общины и тихие кружки. Такие кружки вновь и вновь возникали в рамках официальных церковных общин. Католической церкви с ее светскими инструментами проще, чем протестантам, удалось равномерно распределять свет и тепло среди своей паствы.
Вредное влияние нового техническо-утилитарного духа менее всего сказалось на истинно набожных, верующих христианах. Они жили словно вне времени, ради своей веры, как жили их отцы и деды.
Мы позднее еще поговорим о том, как гитлеровское движение опалило Церковь и религию, борясь с ними, и какая задача выпадает религии после крушения гитлеризма.
6. Милитаризм и гитлеризм
Насколько я могу судить, еще никто не заметил, что современный техническо-утилитарный дух, о связи которого с «гитлеровским человеком» уже говорилось выше, имел предшественника, появившегося на полтора или два века раньше: прусский милитаризм в той форме, в какой его создал Фридрих Вильгельм I. Мы уже кое-что сказали об этой форме, весьма глубоко и крепко засевшей в людях. Возник типаж прусского офицера, резко отличавшийся как от офицеров других стран, так и от представителей иных профессий в собственной стране. Ключевое значение имело то, что определенная рациональная мысль приобрела абсолютную власть над всеми иррациональными чертами человека: мысль о безусловной, не отклоняющейся ни на шаг в сторону преданности своей профессии и тому, кто дал ему такую профессию, то есть верховному главнокомандующему. Абсолютной ценностью стали высшие достижения в профессиональной области – на плацу и поле брани, причем на плацу еще и с особенным расчетом и техникой. Здесь человека дрессировали, то есть, согласно рациональной схеме, превращали в существо, способное слепо отдать свою жизнь за поставленную кем-то другим цель. Человек становился маленьким винтиком, шестеренкой большой машины, предназначенной не только для того, чтобы метать гром и молнии на поле брани, но и для выполнения важных задач на службе у государства в годы долгого мира. Это механическое чудо становилось самоцелью, все в стране должны были склоняться перед ним.
Такова несколько односторонняя картина прусского милитаризма, сформировавшегося в XVIII веке – в эпоху наемных солдат, системы кантонов[56] и линейной тактики[57]. Однако даже этот искусный механизм, будучи составлен из людей, не мог достичь эффективности чисто механическими средствами. В прусском офицере жили идеалы старого рыцарства и вассальной верности, в призванном на службу кантонисте благодатной почвой могли стать любовь к родине и патриархальная верность королю. Однако душевное развитие как офицеров, так и нижних чинов было заключено в узкие рамки, направлено на достижение рациональной цели военного совершенства. Сильные натуры даже в этих рамках могли демонстрировать величие, а могучие духовные преобразования, произошедшие после Французской революции и в эпоху Гёте, придали армии свежий импульс из всех иррациональных сфер человеческой души. Но механическая солдатчина и муштра эпохи Фридриха Вильгельма I сохранились и в армии, реорганизованной Шарнхорстом[58] и Бойеном на основе всеобщей воинской обязанности. Лишь весьма ограниченный успех сопутствовал Бойену, попытавшемуся после 1815 года, вопреки сопротивлению строгого и эксклюзивного духа линейных полков, утвердить более свободный и гуманный, пусть и менее эффективный с технической точки зрения принцип ландвера[59]. Но дух линейных полков одержал верх в ходе реорганизации королем Вильгельмом и Рооном[60] прусской армии, побеждавшей затем в Войнах за объединение[61]. И далее вплоть до эпохи мировых войн этот дух сохранялся в неизменности, лишь приспосабливаясь к меняющемуся времени. Новый технически-утилитарный дух XIX века, произошедший от машины, нашел себе близкого родственника в лице прусской армии, достигшей большого совершенства уже на прежнем техническом уровне. Процесс рационализации мог теперь продолжаться с той особой научной основательностью, которая была характерна для XIX столетия. Возникла пословица: «Оружие есть наука, наука есть оружие». И снова возникли сильные характеры исторической величины, и снова более изящные духовные элементы сыграли оплодотворяющую роль. Так внутри прусско-германского милитаризма появился главный орган, в котором сосредоточились все полезные свойства этого милитаризма, где, так сказать, взращивалась его чистая культура: Большой генеральный штаб. В его стенах объединились наука, рациональность и энергия. Это творение оказалось столь живучим, а сформированный им типаж столь укоренившимся, что ему удалось в замаскированных формах пережить даже Версальский мир, призванный его разрушить. Одной из этих форм являлся Рейхсархив, в котором бывшие генштабисты анализировали историю мировой войны. Таким образом удалось наполнить стотысячный рейхсвер духом старого генерального штаба, и маленькая кадровая армия сумела превратиться в гигантскую армию мировой войны и создать новый генеральный штаб, продолжавший традицию своего предшественника. Зоркие глаза наших противников не без оснований видели в генеральном штабе квинтэссенцию нашего милитаризма, и теперь поставлена задача выкорчевать его полностью.
Однако сколь бы эффективным ни оказывался до самого конца прусско-германский милитаризм, высшим воплощением которого стал генеральный штаб, эта эффективность была приобретена путем опасно одностороннего развития. Равновесие рационального и иррационального оказалось разрушено. В помыслах и действиях чисто военный эффект был всему головой. Блестящие умы генерального штаба, вероятно, понимали, что армия и война не могут являться самоцелью, а играют вспомогательную роль в жизни народа, причем не только одного, а всего семейства народов. Однако на практике это отходило в их сознании на второй план. Мышлению генштабистов не хватало необходимого политического измерения, а политическое мышление оставалось здоровым лишь до тех пор, пока сохраняло связь со всей полнотой культурной жизни народов. Все эти связи и контакты между отдельными членами совокупного бытия ослабевали в течение десятилетий, предшествовавших Первой мировой войне. Это прекрасно демонстрирует знаменитый «план Шлиффена»[62], придавший огромный вес чисто стратегическому принципу и опускавший вопрос о том, какие политические последствия, преобразующие в дальнейшем и военную ситуацию, может иметь марш через Бельгию. Homo sapiens и здесь уступил место homo faber.
Мы сказали, что равновесие рациональных и иррациональных мотивов оказалось нарушено благодаря тому, что технически рациональному придавалось основное значение. Мы не можем отрицать у работавших много, до изнеможения офицеров генерального штаба иррациональных мотивов – не только мощного честолюбия, но и сильного чувства долга и искренней любви к Отечеству. И все же итог безрадостен: у техников военного ремесла не было полного понимания целостности исторического бытия. Поэтому они допускали опасные ошибки при оценке вещей, лежавших вне
