Этот никчемный ублюдок. Он не отвертится. Вечный долг перед партией. Ха! Всем, чем он обязан, он обязан одной мне. Из кармана фартука она достала секатор. Отрезала стебель. Передала цветок помощнику.
– Поставь в вазу в моем кабинете.
Она положила палец на стебель, на треть длины снизу:
– Воды досюда.
Помощник поставил отметину ногтем.
– Найди для нее хорошее место. Может быть, на столе в форме розы… Или…
– На вашем рабочем столе?
– Нет, не туда. Потом позвони в мой гараж.
– Вы поедете лично?
– Без промедления. Я сама навещу товарища Суна и поговорю с ним лицом к лицу, – по-видимому, теперь это единственный способ заставить кого-то тебя услышать. Я должна была сразу так сделать.
– Мне надо будет попросить разрешения на использование машины, командир.
– Так сделай это.
– Причина вашей поездки? Для формы.
– Важное дело Комитета пропаганды, связанное с предстоящим гала-представлением в честь первой леди Филиппин. Точнее не надо. Я поставлю свою печать.
Цзян Цин прошла вдоль камер, закрывая видоискатели.
– Скажи, солдат, – сказала она на обратном пути, – дело товарища Суна не слишком тяжелое, его можно унести?
– Не сказал бы. Одна папка. Полная, но нести можно.
– В таком случае положи на мой стол, чтобы я увидела. Я возьму его с собой и почитаю в дороге.
– Сию минуту.
– И, солдат, возьми «Волги».
– Командир?
– «Волги». Не «форды». Русские нам больше не друзья, но, не считая происхождения, это хорошие машины, и они проще. Это личный визит и деликатная ситуация. Я не хочу шума. Как сделаешь это, найди, пожалуйста, мою дочь. Мне понадобится ее помощь.
– Ваша дочь поедет с вами, командир?
– Да, поэтому ей надо будет переодеться для выхода в свет.
Скажи ей об этом, а если она не захочет, что ж, у нее все равно нет выбора. Ясно?
Помощник отдал честь.
Цзян Цин отмахнулась от него.
– Ах, и пусть кто-то унесет эти камеры. Как можно скорее. Не хочу, чтобы они здесь остались и на них кто-то нагадил.
* * *
Взволнованная, она поспешила назад. В последнее время она редко выходила из Комплекса, и только когда появилась возможность экскурсии, она ощутила, какую клаустрофобию навевает на нее это место при всем своем сиянии и как ей нравилось ездить на машине по городу, видеть людей и быть с ними. В Отдельную резиденцию она пошла другой дорогой: сначала по мосту, как и пришла, затем обогнула бамбуковую рощу и двинулась вдоль берега озера, избегая центральных дворов; идти придется дольше, но вряд ли на пути попадутся люди, которых она не хотела видеть. И правда, единственным человеком, которого она встретила, пока не дошла до часового у входа в резиденцию, был садовник, на коленях счищавший мох с основания императорской таблички. Цзян Цин хотела убрать эти таблички или хотя бы уничтожить их злые надписи, но ее муж вмешался и уберег их. «Оставь их, – сказал он, – никто их не увидит».
Когда она проходила мимо, садовник ей поклонился.
– Я никто, товарищ, – сказала она ему. – Хозяин – труд.
В спальне она обтерла руки и шею горячими полотенцами, которые принесла ей служанка. Джемпер и юбку она сменила на темно-синий костюм советского покроя. Вместо белых пластиковых сандалий выбрала старую пару кожаных туфель на низком каблуке. Слегка причесала волосы, чтобы не ослабить завивку, затем собрала в пучок и надела плоскую кепку.
На столике в кабинете дымился приготовленный для нее куриный бульон. Она сделала пару глотков, но допить до конца терпения не хватило.
– Посмотри, почему задерживается моя дочь, – сказала она третьей помощнице.
Хризантема, помещенная в тонкую фарфоровую вазочку, стояла на столе в форме розы. Покачав головой, Цзян Цин перенесла ее на рабочий стол. Не присев, она открыла дело Сун Яоцзиня и стала его листать. Вернулась помощница.
– Ваша дочь просила сказать вам, что сегодня она не выйдет из Комплекса.
– Не хочет?
– Она сказала, что не может. Что она занята с ребенком.
Цзян Цин закрыла папку. Подняла ее, подержала обеими руками, чтобы оценить вес, затем положила ее под мышку. Повернулась к окну. Там, за черепицей соседних зданий, в обрамлении украшенных ворот среди зелени появились первые оттенки осени: бордовый, красный, оранжевый, желтый.
– Хорошо, я разберусь. Можешь идти.
Пожар в стране грез.
Пройдя через двор в гостевые комнаты, она встретила свою дочь Ли На. Та сидела на кровати, широко раскинув ноги, и играла в «Терпение» костями домино. Одета она была в пижаму и, по-видимому, недавно покрасила ногти на ногах: между пальцами у нее были зажаты сложенные салфетки, а в воздухе чувствовался запах лака. На прикроватном столике стоял магнитофон, из которого раздавался урок иностранного языка. Дочь Ли Ни, внучка Цзян Цин, лежала на полу, на одеяле. Ее окружали деревянные кубики, которые она пока могла только сосать. – Переодевайся, – сказала Цзян Цин.
Магнитофон издал писк, и Ли На произнесла что-то по-английски.
– Ты меня слышала? – спросила Цзян Цин.
Еще один писк. Ли На вновь что-то сказала, уже громче.
Цзян Цин попробовала найти на аппарате кнопку «Стоп», но надписи были на русском, и проще оказалось выдернуть провод из розетки.
– Мам? – сказала Ли На, не отвлекаясь от игры. – Ты что делаешь, мам?
– Ты не должна слушать такие записи.
– Они из научной библиотеки. Бабба дал согласие.
– Нужно согласие Председателя.
– У меня есть согласие Председателя.
– У тебя его нет.
Цзян Цин обошла кровать и встала перед дочерью:
– Теперь вставай и одевайся. Мне нужна твоя помощь.
– Включи магнитофон обратно.
– Я сказала встать.
– Не понимаю, я думала, ты хочешь, чтобы я смогла поговорить с госпожой Маркос. Впечатлить ее своим английским.
– Высказывания Председателя фразеологичны и переведены на английский язык. Все учатся по ним. Ты что, особенная, тебе нужен другой способ?
Ли На откинулась назад, опершись на руки, и положила ноги на матрас; ногти ее блестели, но были бесцветны; то, что лак был прозрачным, не делало ее преступление менее вопиющим. Непокорно сжав губы, она уставилась на Цзян Цин. Пижама, купленная на другом этапе жизни, была ей мала и натягивалась на груди и животе. Края шелковой ткани расходились между пуговицами, открывая тело со следами растяжек; как ни старалась, Цзян Цин не могла их не разглядывать.
– Мам?
Цзян Цин почувствовала жалость всем сердцем. В том, что ее дочь находилась в таком состоянии, виновата была не только она. Ли На принадлежала к самому несчастному поколению. Она и ее сверстники не видели воочию разницы между до и после. Они не видели тяжелого процесса трансформации – трудной и горькой
