неопределенности» — так Тригунов называл промежуток времени с момента, когда все первоначальные меры, предусмотренные планом ликвидации аварий, приняты и все распоряжения, продиктованные этим планом, отданы, до той минуты, пока не будет завершена разведка аварийной зоны и предоставится возможность разработать уже конкретный план аварийно-спасательных работ, учитывающий всю сложность фактической обстановки. «Этап неопределенности» иной раз длится несколько часов. Главный инженер и руководитель горноспасательными работами, если они недостаточно опытны и еще не могут предвидеть возможного развития событий, в течение этого срока испытывают такое ощущение, будто бы у них завязаны глаза. А затем, когда разведка закончена, оперативный план действий определился, и вдруг обнаруживается, что на шахте нет до зарезу нужных материалов, оборудования, а люди, способные выполнять сложные, порой опасные работы, не собраны, да и численность прибывших горноспасательных частей мала, такие руководители теряют голову, впопыхах принимают одно необдуманное решение за другим, и бывает так, что незначительная вначале авария, выйдя из-под контроля, принимает угрожающие размеры. В свое время, по молодости лет, Тригунов тоже допускал подобные промахи, но жизнь научила его использовать «этап неопределенности» так, чтобы вдруг наступившая определенность — она всегда наступает вдруг — не застала врасплох.
— Петр Евдокимович, — пригласил он Колыбенко к эскизу «Гарного», — давайте порассуждаем. Как вы резонно предполагаете, выброс произошел в лаве. Она запечатана, вентиляция полностью нарушена, откаточный загазирован. Как будем его проветривать?
— Вентилятором.
— Имеется?
— Распоряжусь…
— Кроме двух вентиляторов, — рабочего и резервного, — потребуется… — Тригунов приложил к эскизу масштабную линейку, — около пятисот метров железных вентиляционных труб.
— Дам указание…
— Прикажите заодно энергетику направить вместе с вентиляторами кабель и пусковую аппаратуру, подготовить схему ее подключения, проинструктировать исполнителей. Записали? Теперь давайте обсудим такую вероятность: откаточный на значительном протяжении забит углем. Как будем убирать его?
— Породопогрузочной машиной.
— Где она и как ее доставить?
«Механику — породопогрузочную», — пометил себе Колыбенко.
— При уборке угля поднимается такая пылюка!..
«Пылеподавление», — черканул Колыбенко.
— Сопряжение лавы с откаточным может не устоять…
«Сформировать бригаду проходчиков по завалу, доставить на горизонт 1030 арочную крепь, ЖБ[1], отбойные молотки, шланги».
— Откаточный закреплен металлом. Может быть, потребуется прибегнуть к огневым работам?
— Возможно, — согласился Колыбенко и записал: «Газорезчиков, аппараты, кислород».
— После выброса могло потянуть вентиляционный.
«Доставить на горизонт 930 рудстойку, тюки шлаковаты для закладки пустот».
Заполняя новые и новые листки, Колыбенко мрачнел. «Почему эти азбучные истины пришли в голову не мне, главному инженеру, а командиру отряда? Ведь они касаются прежде всего меня. Меня! Неужели я настолько напуган и растерян, что утратил способность предвидеть очевидное?»
— Пожалуй, все… — произнес Тригунов, когда Колыбенко исписал добрую половину блокнота.
Глава IX.
«ТУПИЧОК»
Хомуткова пришла на общую кухню приготовить Марку завтрак.
— Де твий хлопець? — спросила ее суетившаяся у плиты соседка по квартире.
— А что? — насторожилась Хомуткова.
— У шахти щось трапылось… Гирнычорятувальныкы поихалы…
Хомуткова опрометью бросилась обратно в свою комнату, схватила пальто и платок, на ходу одеваясь, выскочила на улицу.
По обледеневшему, пересеченному снежными переметами тротуару бежали две женщины, вслед им, не отставая, мчал подросток, за ним — еще люди.
— Что случилось? — крикнула Хомуткова вдогонку.
Никто не ответил ей, никто не остановился.
Мальчишка свернул в проход между двумя строящимися домами и махнул через пустырь. Хомуткова последовала за ним. Забыв покрыть голову, она держалась за концы накинутого на плечи пухового платка. Ее полусогнутые, обтянутые платком руки напоминали крылья неуклюжей, разучившейся летать птицы. Крылья машут ритмично, резво — пересекает проплешину, на которой нет ни льда, ни снега; взмахи стали медленными, тяжелыми — путь преградили сугробы; одно крыло взлетело вверх, второе метнулось по диагонали вниз — провалилась в припорошенную снежком канаву. Ветер гнал впереди нее растрепавшиеся волосы. В них — белые нити. Но это не седина — снег. Седой Хомуткова станет два часа спустя.
По улицам и переулкам, по тропкам, протоптанным на задворках поселка, напрямую степью или через парк на «Первомайскую» хлынули шахтеры, работавшие в первой смене, вызванный по аварии надзор, наспех одетые домохозяйки. На подходе к административно-бытовому комбинату они сливались в один поток, врывавшийся в широкие стеклянные двери. Миновав вестибюль, этот поток делился на два рукава. Более мощный из них устремлялся в ярко освещенный зал, где разделялся на ручейки, исчезавшие за дверьми нарядных многочисленных участков и служб. Второй, — преодолевая за ступенькой ступеньку, — перемещался по серой с черными перилами лестнице вверх, туда, где находились кабинеты директора и главного инженера шахты, их заместителей, диспетчерская, счетно-вычислительный пункт, радиоузел. Административно-бытовой комбинат все больше и больше заполнялся людьми. Оставался свободным лишь закоулок, ограниченный внушительной лестницей, перегородкой первой от нее нарядной и наружной, ко двору, стеной. Этот, названный «тупичком» закоулок напоминал необитаемый полуостровок, омываемый раздвоившейся живой рекой.
Торопливое течение людей внесло Хомуткову в вестибюль.
— Товарищ, — глотая слова и слезы, заступала она дорогу каждому, кого удавалось остановить, — прошу вас. Скажите… Что случилось?.. Я мать… У меня там сын, Марком зовут.
Но ей отвечали одно и тоже: «Не знаю», «Не слышал», «Еще ничего не известно», «Простите, тороплюсь…»
Обессиленную, людской поток вытолкнул ее в «тупичок», который начали заполнять родные и близкие шахтеров.
— Твой на каком? — слышался приглушенный шепот.
— На «Антоньевском». А твой?
— На «Гарном».
— И мой.
— Мой — тоже.
Глубокий грудной голос показался Хомутковой знакомым. Она обернулась. Неподалеку от нее, окруженная женщинами, стояла Комарникова, первая учительница Марка. Полина Дмитриевна не раз, бывало, хвалила ее сына. «У Марка, Христина Владимировна, — говорила она, — способности сочетаются с прилежанием». «Да, тяжко вздохнула Хомуткова, — был отец — были и способности, и прилежание, а не стало…»
Личная жизнь у Хомутковой не сложилась. Замуж она вышла поздно. То добивалась высшего образования, то не находилось подходящего человека. Когда нашелся — ей уже подкатывало к тридцати. Девять лет жили, как говорится, душа в душу. А потом — как отрезало: разлюбил.
Сын остался единственным звеном, связывающим ее с жизнью. И она обрушила на него неисчерпаемый запас материнской нежности. Потом началось непостижимое для нее: чем большей заботой она окружала сына, тем он больше отбивался от рук… Но в эти минуты, когда Христиной Владимировной все неумолимее овладевал страх за него, ей хотелось думать о сыне только хорошо и она снова повторяла про себя слова, которые когда-то говорила о нем Полина Дмитриевна, а повторяя их, чувствовала: боль за грудиной уменьшалась, становилось легче дышать. Хомуткова подошла к учительнице. Полина Дмитриевна узнала ее.
— Марк на каком участке?
— Говорил… — Хомуткова запнулась, смутилась: лгать не умела, а сын ей ничего не говорил.
Месяца три назад Христина Владимировна побывала на шахте и узнала, что работает Марк люковым-насыпщиком на участке «Гарный». Заведующая
