Сам Маяковский землю не пахал и о тяжелом физическом труде имел представления по большей части теоретические. А у Мура после того, как он сутками, с перерывами только на сон, пилил бревна или выгружал из прожарки (дезинфекционной камеры) огромные стопки солдатской одежды, сил не оставалось.
В апреле призывников отправили на лесозаготовки в Рязанскую область, но Муру работать там не пришлось – снова заболел. А после возвращения в Алабино Георгий получил должность ротного писаря. У него появилось свободное время, которое он посвящал не только чтению: в планах большая работа о современной французской литературе и три отдельных эссе о писателях. “Кроме того, Мур не только задумал, но и начал писать литературоведческую работу о Малларме: уже подготовил вводную главу. Он собирался переписать ее и после этого обещал послать Льву Озерову – но не успел” Мура включили в маршевую роту, которую отправили на фронт. 28 мая 1944 года красноармеец Георгий Эфрон был зачислен в 3-й батальон 437-го стрелкового полка 154-й стрелковой дивизии 6-й Гвардейской армии 1-го Прибалтийского фронта.1256
Красноармеец Георгий Эфрон
Первые – панические – письма Мура, пройдя через несколько пересказов, породили нелепую легенду. Якобы несчастного Мура отправили, как сына врага народа, в штрафбат или штрафную роту. Рассказывали, будто бы Мура чуть ли не прямо в казарме застрелил какой-то сержант. Уж не перепутали ли его со старшиной, что угрожал проломить голову и втиснул больную ногу Мура в расшнурованный ботинок (на распухшую ногу зашнурованный не налезал)?
В штрафбат Мур попасть не мог. В штрафбатах служили офицеры, совершившие какое-либо преступление, в штрафные роты отправляли уголовников. Мур офицером не стал, судимости у него не было, что отмечено в его военных документах. Так что штрафником он никак не мог оказаться.
Впрочем, были слухи и еще более нелепые. Были и вовсе дикие. Мур якобы уцелел, и после войны его видели то ли в Праге, то ли в Берлине, то ли в Париже. Он-де попал в плен, а может, и добровольно сдался, “удрал к фашистам”. “В Париже ходил одно время слух о том, что «Мура расстреляли свои», может быть за «дезертирство»”1257, – вспоминала Вероника Лосская.
“Тридцать лет этот навет висел над нашей семьей”1258, – сказала Ариадна Эфрон подполковнику Станиславу Грибанову, который посвятил фронтовой судьбе Мура свой очерк. Она не дожила до публикации, автор долго не мог пристроить очерк о Муре. Отказывали “Новый мир”, “Волга”, “Юность”. Ариадна Сергеевна умерла 26 июня 1975 года, а очерк вышел в августовском номере белорусского журнала “Неман”.
Именно Станислав Викентьевич первым нашел дивизию, полк, батальон и роту, в которых служил Мур. Грибанов – не филолог, не литературовед, не историк, а военный летчик – решил найти однополчан Георгия, искал их адреса в Центральном финансовом управлении Министерства обороны. Одни жили в Сибири, другие в Коми АССР, третьи в Закавказье, почти на самой турецкой границе. Ответили далеко не все, ведь столько раз сменился состав роты и батальона. Кроме того, из 3-го батальона 437-го стрелкового полка Мура переведут в 1-й батальон. Но Георгия вспомнил его ротный командир[192], Гашим Мамед Али-оглы Сеидов. В начале семидесятых он жил в горном селе Дуданга (Нахичеванская АССР Азербайджана), работал учителем. Грибанов так передает[193] слова Сеидова об Эфроне: “Скромный. Приказы выполнял быстро и четко. В бою был бесстрашным воином”.
С приближением фронта настроение Мура менялось. В прошлом остались отчаяние и паника. Теперь он сожалел о своих недавних письмах. Все его просьбы о помощи написаны “под непосредственным влиянием момента”. Он привык, и к нему, видимо, привыкли. Правда, Мур так и не научится даже хорошенько окапываться (умение, часто спасающее пехотинцу жизнь). За слабосилие и неумелость его прозвали Москвичом. Еще называли Чистехой. А вот трусом Мур не был, что, видимо, и оценили на фронте. Там его не унижали и не травили.
