кто поважней, который прокомментировал письмо г. Сенковского следующим образом: «Относит заявление против этого в замок», когда нет замка ни в Петер[бурге], ни вблизи Каспийского моря. «Находится народ лех, носит одежду, ничем не отличающуюся от польской» (неясно сказано – или нынешнее новое, сюртуки, фраки синие с малиновыми воротниками, или старинное, которое ныне носят евреи – с ермолками и пейсами, точь-в-точь какое носили при короле Локетке). «В главных чертах характера сходны с польской шляхтой…» – в ногтях, бородавках, коренастости и т. д.? «Теперь составляю словарь, который легче всего составить из словарей Линде и Троца[160], из которого явствует, что слова собственные польские, как хам (взятый из еврейского), пан, жупан, был, будут из этого же общего начала, из которого происходят слова, известные в других славянских наречиях». И с такими заметками возвращено мне письмо[161]. Лобойко счастливее меня, так как его письма принимают[162], а мое отклонено.
В свободное время я пришлю г. Сенковскому еще одну легенду с монеты. На той, которая у него есть и он хочет криптографически прочесть, пусть не ищет Витовта, так как он жил [в] 1400, а монета – несомненно со штампом 1500[163].
9. Ф. В. Булгарин И. Лелевелю
13 февраля 1823 г.
Милостивый государь
Становлюсь пред вами на колена и извиняюсь, что не писал. Наш семейный процесс, от которого зависит участь моя и моих родных, в настоящее время уже в докладе[164]. Кажется, что он вскоре кончится, в настоящее же время я летаю как шальной с утра до вечера, пишу просьбы, экстракты и черт знает что. Только вчера взялся за перевод Вашей статьи и то, уверяю Вас, по ночам. Не знаю, выдержит ли это мое здоровье, историку должно быть известно, что такое процесс в России.
Французский экземпляр получите вскоре. Немецкого перевода вовсе не будет, так как Гауеншильд потерял место в России и выехал из нее, вероятно навсегда. Он сердит на Россию и поэтому колеблется, переводить ли далее. Он имел виды при дворе, надеялся на многое и теперь, вероятно, не захочет рисковать. Я уверен, что за перевод статьи вы не будете сердиться. Переводил я сам, а глупец Лабойко лжет, говоря, что ее переводил природный русский. Я шести лет был привезен в Россию, воспитывался в кадетском корпусе[165] и знаю русский язык лучше польского, которому выучился в польском войске. Прошу Вас, не верьте этому пискуну петербургскому. По похвалам Карамзину, рассеянным в статье, явно вижу, что он что-либо вам налгал. Здесь г. Воейков, издатель «Инвалида»[166] и туфля Карамзина, хвастает, что он велел Лабойке настращать вас. Клянусь честью, что это правда. Не знаю, писал ли вам кто-нибудь, что мой «Архив» будет официальным журналом Министерства просвещения[167]. Тогда-то я покажу, что такое г. Лабойко. Нельзя ли дознаться каким-либо образом, в котором году родилась Марина Мнишех, жена царя Димитрия, это мне очень нужно, и я нигде не могу найти. Ожидаю Вашего подробного разбора и надеюсь, что вы перестанете хвалить Карамзина, в котором я ничего не вижу, кроме трескучих фраз. Но это как вам угодно, я беру, что вы мне даете, и за все благодарен.
Тысячи раз благодаря вас и поручая себя вашей памяти, имею честь быть до смерти Вашим верным слугою
Т. Булгарин.
NB. Отца моего, г. Казимира[168], сердечно обнимаю и поручаю себя его памяти. Лечу в Сенат! О, вей мир[169].
10. И. Лелевель Ф. В. Булгарину
12 февраля 1823. Вильно
Я вижу, что из-за г. Сенковского мне придется ломать голову. Впутал меня в такое несносное положение, что трудно из него выйти. Умоляю его черной китайкой[170], которую отец Поклюс[171] носит на пальце, чтобы исполнил хотя бы одно свое обещание. Будь, пан, столь любезен и надоедай ему. Я разболтал, что лишь только найдет ключик, объяснит ту литовскую монетку, с которой я ему послал легенду, и до сих пор нет ничего. Право, придется поседеть с досады. Вся Литва и Рудзский, усердный консерватор нумизматического кабинета в Кременце, настаивают, чтобы я из зависти не скрывал того, что г. Сенковский так торжественно обещал. Между тем от г. Сенковского ни словечка. Но еще хуже. По поводу турок оскорблены г. Сенковским не только Литва и Волынь, но и все Царство Польское, расположенное по Висле, и его столица Варшава и отличный санскритолог Скороход-Маевский[172]. Лишь только узнали, что будто происходят от турок, таким воспламенились любопытством, что пишут об этом и против этого во всех журналах, которые издает в Варшаве Гурхо Гжимала[173], и бранят меня за то, что не очень надоедаю г. Сенковскому. Я прошу, я плачу, ночью плохо сплю, наполовину оплешивел, а г. Сенковский молчит. Видите, господа, как вы поступаете с людьми более честными. Я не хочу никого упрекать, но вообще-то о г. Сенковском, именно о г. Сенковском и говорю. Однако я полагаюсь на вас, господа, и, надеясь на ваше столичное внимание, прилагаю при этом письмо к г. Блотницкому, которое, полагаю, пожелаете как можно скорее передать.
Когда я был занят этим письмом и прервался, получил ваше письмо от 13 февраля[174]. Сообщил я его г. Казимиру, который посылает вам свой поклон и поцелуй.
Я хорошо понимаю, как вас могут утруждать ваши заботы. Я догадывался, что должно было что-нибудь случиться, когда после больших неприятностей и даже бурь все как-то утихло[175]. Лишь бы счастливо кончилось.
Прошу мне не присылать французского экземпляра Карамзина, так как у меня есть собственный и в другом не нуждаюсь. Об этом пишу уже во второй раз, прошу это хорошо заметить.
Так как мы лично не знакомы‚ то я не могу оскорбляться вашими подозрениями в том, что вам хочется явно видеть и клясться честью, что меня глупец Лобойко (как его величаете) склонил к похвалам Карамзину. Я за себя не стою, но за что же бедняга Лобойко должен страдать? Вижусь я с ним часто; но если вы так цените честь, что это так торжественно подчеркиваете, то тою же честью и простым словом, если оно заслуживает доверия незнакомого, уверяю, что ни я не советуюсь с Лобойко, ни он мне не советует. О труде Карамзина ничего я с ним не говорил и только слышал, как он читал перевод моего введения и восхищался им[176], да показывал он мне письмо поляка, который в грязь
