class="poem">
Льву Владимирычу
Иссяк…
и строчки никак не выморочу.
[Рисунок Маяковского: птица держит в клюве книгу]
Надпись Льву Кулешову на пятом томе собрания сочинений.
Похоже, действительно иссяк – только чуть-чуть изменил рифму из «Юбилейного»:
Айда, Маяковский!
Маячь на юг!
Сердце
рифмами вымучь —
вот
и любви пришел каюк,
дорогой Владим Владимыч.
А может быть, эта повторенная рифма – намек на ревность, которой Маяковский в жизни уже давно не давал хода.
Поцелуй бойца Семена
в моложавый хвост.
Из воспоминаний Лили Брик.
Этими словами, переиначенными из поэмы Семена Кирсанова «Моя именинная» («хвост» вместо «ус»), Маяковский приветствовал ее автора. Читать следует «СемЕна», потому что в поэме это слово рифмуется с «ременный». Может быть, шутка отчасти навеяна и графоманскими стихами, над которыми Маяковский часто смеялся:
Семён Михайлович Будённый
Скакал на сером кобыле.
У этого «кобыла`», несомненно, был и хвост, а усы Будённого знамениты, кажется, до сих пор.
Маяковский очень любил эту поэму Кирсанова. Утром за завтраком (вспоминают Лиля и Вероника Полонская) постоянно напевал:
…и яичница-ромашка
на сковороде.
Дорогому Сергею Третьякову.
А вы ее сыграть могли бы
на флейтах дальне восточных труб.
Дарственная надпись на журнальном тексте «Мистерии-буфф» (1921). Парафраз собственного стихотворения «А вы могли бы?».
Сергей Третьяков, в скором будущем один из лидеров ЛЕФа, только что вернулся из Владивостока, где жил во время Гражданской войны вместе с другими будущими лефовцами: Николаем Асеевым и Николаем Чужаком. Пока они находились там, Маяковский пытался напечатать в их журнале «Мистерию», с трудом проходившую в Москве.
Лиля Брик утверждала, что Маяковский никогда не играл с собственными стихами. Устно, может быть, так оно и было (никогда или очень редко), но в дарственных надписях Маяковский свои строчки иногда обыгрывал. Инскрипт заканчивается не вопросительным знаком, а точкой, то есть толкуется так: «А вы могли поставить (или напечатать) мою пьесу на Дальнем Востоке». Оксюморон «флейты труб», несколько замаскированный в оригинале прилагательным «водосточных», здесь становится явным.
В супе нашего веселья не хватает только вас,
о Пастернак!
Записка Александру Пастернаку, брату Бориса Пастернака. Опубликована им по памяти. Маяковский был его одноклассником, а позже однокашником по Училищу живописи, ваяния и зодчества.
Каламбур с фамилией Пастернак – сам по себе нехитрый и не оригинальный. Применительно к Борису Пастернаку эту фамилию тоже довольно часто обыгрывали, хотя нет сведений, что это делал Маяковский. Зато в полемической статье об Училище живописи, ваяния и зодчества исключенный оттуда поэт задел таким каламбуром отца Пастернаков, Леонида Осиповича: «…преподаватели вкладывают в еще беззубый рот ученику свой пережеванный вкус, совершенно не заботясь о том, не покажется ли после этого несчастному даже радостная вкусная весна коричневой и горькой, как пастернак?»
Сейчас пастернак редко встречается в продаже и, соответственно, на кухнях. Приходится верить Википедии, утверждающей, что вкус его не горький, а сладковатый, похожий на морковь. Но цветом на разрезе корень пастернака действительно желтовато-серый или желтовато-бурый. Его действительно кладут в суп, а Леонид Пастернак действительно любил серовато-коричневый колорит.
С фамилией Пастернака вообще играли часто. В поэме Ильи Сельвинского «Записки поэта», очень богатой по части словесных игр, есть фраза, вошедшая в пословицу, по крайней мере в литературной среде: «Бойтесь Пастернакипи и Мандельштампа», – говорят герою на заседании Центра конструктивистов. На это откликается Багрицкий:
Худой воробушек пришел,
Пастернакапнул и ушел.
Химику от поэта на многие лета.
Из воспоминаний Александры Тоидзе. Надпись неизвестному слушателю, отрекомендовавшемуся как химик.
Очевидная ассоциация – эпилог поэмы «Про это»: «Прошение на имя… прошу вас, товарищ химик, заполните сами!» Именно химик стал для Маяковского тем ученым, который может дать людям бессмертие. Надписывая книгу, он, видимо, об этом помнил.
Вот он
большелобый
тихий химик,
перед опытом наморщил лоб.
Книга —
«Вся земля», —
выискивает имя.
Век двадцатый.
Воскресить кого б?
– Маяковский вот…
«Про это» (1923)
Сергей Сергеевич играет на самых нежных нервах Владимира Владимировича.
Подпись под портретом Сергея Прокофьева, нарисованным на его выступлении в «Кафе поэтов».
Председателю земного шара от секции музыки – председатель земного шара от секции поэзии, Прокофьеву Маяковский.
Надпись на экземпляре поэмы «Война и мир», подаренном Прокофьеву тогда же или вскоре после этого.
Прокофьев никогда не считал себя футуристом. И в мире, и в России тогда были гораздо более авангардные композиторы. В Европе, например, работали Арнольд Шёнберг и его товарищи (есть очаровательный каламбур: «Альбан Берг – это как Шёнберг, только красивее». Berg по-немецки – гора, Schönberg – красивая гора), в России – Артур Лурье и Николай Рославец; музыку футуристической оперы «Победа над солнцем» написал Михаил Матюшин. Но жесткие ритмы (Маяковский потом назвал их маршевыми) и «языческие» мотивы музыки молодого Прокофьева были футуризму сродни, и он заслужил включение в число Председателей земного шара – творцов, которые, по мысли Велимира Хлебникова, должны были сотворить новую прекрасную жизнь.
У Прокофьева был также альбом, где в каждой записи следовало упомянуть солнце. Маяковский из многих своих стихотворений, где есть это слово, выбрал четверостишие из «Облака в штанах»:
От вас,
которые влюбленностью мокли,
от которых
в столетия слеза лилась,
уйду я,
солнце моноклем
вставлю в широко растопыренный глаз.
Потом Прокофьев с Маяковским встречались в Берлине и в Париже. В Берлине Маяковский ругал композитора за романсы на слова Бальмонта, а в рассказе о своей поездке написал, что прежнего «маршевого» Прокофьева ценит выше. В Париже, в компании прокофьевских друзей, читал «Необычайное приключение…» (опять солнечная тема!). Композитор Дукельский, записал Прокофьев в дневнике, «закричал», что напишет на эти стихи ораторию. Прокофьев возразил: «Ну, куда вам, Дементий! Лучше я напишу о солнце, а вы про самовар».
Я держался с Маяковским очень сдержанно, но он ко мне явно благоволил и почему-то априорно не любил Стравинского. Его попытки доказать
