Дягилеву, что я настоящий композитор, а Стравинский ерунда, тоже оказались неубедительными, так как и тут для аргументаций Маяковский был недостаточно вооружен. Зато чем Маяковский одержал истинную победу, так это своими стихами, которые он прочел по-маяковски, грубо, выразительно, с папироской в зубах.
Сергей Прокофьев
Игра с противниками
Адресаты экспромтов, собранных в этой главе, часто были действительно противниками и даже врагами Маяковского, но сюда же мы включили и просто колкости в адрес людей, которых он не числил в друзьях. Многие из этих экспромтов связаны с выступлениями в «Кафе поэтов». Все же существенно, что близких людей он таким образом не подкалывал.
Заметим еще, что в печати Маяковский почти не выступал в жанре эпиграммы: вся его сатира, в том числе на конкретных людей, вставлена в большие стихотворения. Эпиграммы он писал для плакатов, сочинял устно или для альбомов.
И вовсе жребий мой не горек.
Я знаю, доблестный мой дед,
Что ты в поэзии асторик,
Как я в «Астории» поэт.
Из воспоминаний Вадима Баяна (Владимира Сидорова), принимавшего в 1914 году в Крыму Маяковского и Игоря Северянина. Парафраз стихотворения Северянина, обращенного к Карамзину, где было:
…Что я в поэзии историк,
Как ты в истории поэт.
Карамзина Северянин считал своим предком (кажется, ошибочно. На самом деле он был дальним родственником Фета и кузеном Александры Коллонтай). «Асторик» – простая бессмыслица, но «в „Астории“» – совсем небезобидная эпиграмма, действительно задевшая Северянина: репутация «ресторанного поэта» в 1910-е годы бросала тень и на само дарование.
Стоит император Пётр Великий,
думает:
«Запирую на просторе я».
А рядом
под пьяные клики строится гостиница «Астория».
«Последняя петербургская сказка» (1916)
Дружба Маяковского и Северянина начала давать трещину еще по дороге в Крым. «Когда мы доехали с ним до Харькова, то я тут только обнаружил, что Северянин глуп», – говорил потом Маяковский. С пародии-эпиграммы начались их открытые пикировки, закончившиеся ссорой и концом совместной поездки. Сыграло свою роль и любовное соперничество из-за Софьи Шамардиной. Вскоре появилось «Облако в штанах» – не в последнюю очередь памфлет против Северянина. Много лет спустя, встретившись в Берлине, поэты помирились. Северянин написал послание к Маяковскому, где с умилением вспоминал крымскую поездку.
И, наконец, ты помнишь Сонку —
Почти мою, совсем твою,
Такую шалую девчонку,
Такую нежную змею?
Игорь Северянин. «Владимиру Маяковскому»
Поэт Гурий Сидоров,
не носи даров.
Искусство строится на «чуть-чуть», на йоте,
Помните это, поэтесса Панайотти.
Записано Сергеем Спасским как экспромты в «Кафе поэтов» (1918).
В 1921 году уже Корней Чуковский записал в дневнике, что на фамилию «Сидоров» Маяковский откликнулся тем же каламбуром. Следовательно, он повторял его не раз, и очень возможно, что родилась эта рифма в 1914 году в Крыму, где Владимир Сидоров – Вадим Баян действительно носил множество даров Северянину и Маяковскому, а те, особенно Маяковский, почти открыто его презирали.
Ты помнишь кошелек банкира,
Вдруг ставший нашим кошельком? —
писал позднее Северянин в послании Маяковскому. Итак, выходит: «Не носи даров – бесполезно».
Гурий Сидоров-Окский – поэт почти столь же мелкий, как и Сидоров-Баян, однако выпустил несколько сборников, примыкал к имажинистам. Елизавета Панайотти – малоизвестная поэтесса, участвовавшая в поэтических вечерах в 1910-е годы.
К чему спорить из-за вкусов и из-за вкусиков,
Пусть одному нравлюсь я, а другому Кусиков.
Надпись на подаренном поэту Александру Кусикову (Сандро Кусикяну) экземпляре «Облака в штанах» (1918).
Кусиков, в отличие от двух предыдущих, поэт достаточно известный, хотя и второразрядный. В 1918 году только что приехал в Москву из Ростова-на-Дону, точнее, из его армянского пригорода Нахичевань. В 1919-м стал одним из основателей «Ордена имажинистов», в 1922-м эмигрировал. Вадим Шершеневич, другой лидер имажинистов, считал эту надпись (он приводит ее с небольшими разночтениями) издевательской и рассказывал, как Кусиков наивно хвастался, «что его фамилию зарифмовали, да еще рядом с самим Маяковским». Не факт, что Кусиков был настолько простодушен; в эмиграции его считали агентом ОГПУ. В Париже в 1924 году он, в свою очередь, подарил Маяковскому свою книгу с таким инскриптом:
«Дарственная надпись Великому, Единому и Неделимому современнику моему Владимиру Владимировичу Маяковскому.
…В колоде лет затасовалась дата,
Как уследить за этакой игрой?
Не потому ль мне кажется порой,
(Ох, рифма требуется… вклиним „интеграл“),
что и Некрасов в карты ВАМ когда-то
150.000.000 проиграл».
Может быть, надпись Маяковского и не так язвительна, как показалось Шершеневичу, но определенно иронична. Рифма потребовала изобрести новую уменьшительную форму, что Маяковский вообще очень любил («Шумы, шумики и шумищи» и др.). В надписи Кусикова тоже явно слышится не очень прозрачная сейчас ирония. Странно, например, что использована белогвардейская по происхождению формула «единый и неделимый».
Сколько лет росла овца
И не слыхала про Рославца.
Сказано в «Кафе поэтов». Опубликовано в воспоминаниях Сергея Спасского. Композитор Николай Рославец, которого не знал кто-то из посетителей кафе, был ярко авангардным, первооткрывателем многих музыкальных новшеств. Он создавал произведения на слова Давида Бурлюка, Василия Каменского, Елены Гуро – основания издеваться над не знавшими его у Маяковского были. В 1930-е годы руководители Союза композиторов так затравили Рославца, что его творчество было под запретом до самой перестройки, и сейчас это имя действительно известно только самым продвинутым любителям академической музыки.
Квалифицированных работников было мало.
Конечно, не забыли ни о Шершеневиче,
ни о Мариенгофе.
Шершеневич в приемной лежал вместо журнала,
а Мариенгоф разносил заждавшимся кофе.
Записано Маяковским в записной книжке № 14 (1922).
Вариация по мотивам выступления поэта на одном диспуте: «…отвечая на выступление Вадима Шершеневича и иронизируя над начитанностью оппонента в европейской литературе, он сказал: „При социализме не будет существовать иллюстрированных журналов, а просто на столе будет лежать разрезанный Шершеневич и каждый может подходить и перелистывать его“» (из воспоминаний Петра Незнамова). В четверостишии к Шершеневичу присоединен другой имажинист, Анатолий Мариенгоф.
Поскольку Маяковский
