же.
– Потому и говорю, – перебил его Кремер, – предоставьте санитарную команду мне. Полностью!
Бохов широко раскрыл глаза.
– Что ты задумал?
Кремер хитро улыбнулся.
– То же, что и ты.
– Что и я? – слукавил Бохов.
– Слушай, хватит играть в конспиратора, – обозлился Кремер, – надоело. Есть у тебя мыслишки насчет санитарной команды? – Кремер постучал себя по лбу. – Может, и в моей голове те же самые.
Бохов, чуть растерявшись, потер ладонями щеки. Кремер наседал.
– Вот видишь?! О чем думаем мы двое, о том будут думать и ребята, которых я сегодня же подберу. Полагаешь, они станут ждать, пока я им подмигну? Они будут смотреть в оба, когда попадут за ворота. При тайном руководстве и без тайного руководства… о котором они ничего знать не будут, – поспешно добавил он, чтобы успокоить Бохова. – Можешь быть уверен. А то, что они там высмотрят, я так или иначе узнаю. Зачем же тебе создавать сложную систему связи, если через меня известия пойдут по прямому проводу?
Бохов согласился не сразу, и Кремер дал ему время подумать. Предложение было разумное. Но без одобрения ИЛКа Бохов не мог дать на него согласие, – ведь тем самым пассивная до сих пор роль старосты лагеря превращалась в активную.
– Прикиньте там, – сказал Кремер, заметив, что Бохов колеблется, – но решать надо быстро.
Бохов уже думал о том, как бы срочно переговорить с ИЛКом. Богорского повидать нетрудно, голландца Петера ван Далена тоже. Но как добраться до Прибулы и Кодичека? Правда, они находились в лагере, но работали в одном из оптических бараков, построенных вдоль аппельплаца. Там изготовлялись прицелы, и доступ туда был строго запрещен. С французом Риоманом тоже нельзя было связаться. Он работал в кухонной команде при офицерской столовой, за пределами лагеря. Тех, с кем трудно было встретиться, можно было уведомить только через «проверку линии». Бохов неохотно пользовался этим способом уведомления, который приберегали для крайних случаев. Однако спешность и важность дела требовали этого. Бохов посмотрел на Кремера:
– Можешь распорядиться проверить линию?
– Могу, – кивнул Кремер, догадавшись, о чем речь. Он уже как-то выполнял такое поручение.
Бохов принял решение.
– Запомни числа: три, четыре, пять и в конце восьмерка.
Кремер кивнул.
– ИЛК! – с лукавой усмешкой сказал он.
В мастерской лагерных электриков у тисков стоял заключенный и старательно опиливал какую-то металлическую деталь.
Вошел Кремер.
– Шюпп здесь? – спросил он.
Заключенный указал напильником на деревянную перегородку в глубине мастерской и, заметив недовольное лицо Кремера, сказал:
– Там никого больше нет.
Шюпп сидел за столом главнокомандующего шарфюрера и возился с механизмом будильника. Он поднял глаза на вошедшего Кремера. Круглые очки в черной оправе, глаза-бусинки и маленький круглый рот придавали его лицу выражение искреннего удивления.
– Нужно проверить линию, Генрих, – сказал Кремер. Шюпп понял его.
– Сделаем и немедленно!
Кремер подошел ближе.
– Числа такие: три, четыре, пять и под конец восьмерка.
Шюпп поднялся. О значении чисел он не спрашивал. Просто шло важное сообщение от кого-то к кому-то. Он сгреб в кучку лежавшее на столе и достал ящик с инструментами.
– Я пошел, Вальтер.
– Смотри, чтобы все было гладко, слышишь?
Шюпп сделал удивленное лицо.
– У меня всегда все проходит гладко.
От Шюппа Кремер направился к Гефелю. Цвайлинг был на месте. Увидев старосту лагеря, который стоял с Гефелем у длинного стола, он сейчас же вышел из кабинета.
– Что случилось?
– Да ничего, Гефель должен приготовить вещи, – не растерявшись, ответил Кремер. – Завтра уходит этап.
– Куда? – Цвайлинг от любопытства высунул кончик языка.
– Не знаю.
Цвайлинг оскалил зубы.
– Бросьте втирать очки! Вы ведь знаете больше нас.
– Откуда? – с наивным видом переспросил Кремер.
– Я не интересуюсь вашими плутнями. – И ушел назад в кабинет.
– Ишь умник выискался, – проворчал Кремер, глядя ему вслед. – Я от Бохова, – прошептал он. – Надо поговорить. Выйдем.
Пиппиг с кипой одежды в руках вынырнул из глубины склада и подошел к столу. Он слышал последние слова Кремера и недоверчиво поглядел им обоим вслед. Кремер и Гефель остановились на площадке наружной каменной лестницы, которая вела на второй этаж склада. Кремер оперся о железные перила.
– Короче, Андре, я в курсе дела. Завтра уходит этап. Янковский увезет ребенка с собой, понял?
У Гефеля был вид осужденного, он опустил голову.
– Неужели с ребенком нельзя поступить иначе? – тихо спросил он.
Теми же словами и с тем же вопросом обращался Кремер к Бохову. По-видимому, на всем свете не было других слов для этого безвыходного положения. И теми же словами Бохова Кремер ответил теперь Гефелю:
– Исключено! Совершенно исключено!
После продолжительной паузы Гефель спросил:
– Этап идет в Берген-Бельзен?
Кремер с досадой ударил ладонью по перилам и не ответил. Гефель посмотрел на него в упор.
– Вальтер…
Кремер начал терять терпение.
– Нам нельзя здесь долго стоять. Ты лучше моего знаешь, как обстоят у тебя дела. Так что не крути. Завтра у меня будет полно хлопот, проверять насчет ребенка некогда. Значит…
Он расстался с Гефелем и спустился по лестнице. Гефель пошел на склад.
– Что ему от тебя надо? – спросил Пиппиг.
Гефель не ответил. Лицо у него было мрачное. Он прошел мимо Пиппига в канцелярию.
Холодный сырой ветер дул между бараками, и Кремер поглубже засунул руки в карманы. Он пересек проулок, за которым с восточной стороны аппельплаца открывался вид на крематорий – зловещее здание с торчавшей дымовой трубой. Сплошной забор из бурых, пропитанных карболкой досок окружал участок, скрывая его от любопытных взоров. Что происходило за забором? Ни один заключенный этого не видел, так как доступ туда был строго воспрещен. Но Кремер знал.
Как староста лагеря он уже не раз бывал за этим забором, когда новые эшелоны привозили по несколько сотен мертвецов. Их кучами складывали на дворе. Поляки, работавшие в крематории носильщиками, стаскивали трупы с кучи и срывали с них одежду. Ткани были ценным текстильным сырьем, которое не полагалось сжигать вместе с их бывшими владельцами. Раздевать трупы было нелегким делом. Скрюченные оцепеневшие тела добровольно не расставались с одеждой. Но у носильщиков уже выработалась сноровка. Двое хватали труп. Первый носильщик крепко держал труп, а второй стаскивал верхнюю одежду. Это было жуткое зрелище. Покойник с повисшей головой и вытянутыми вперед руками напоминал пьяного, которого раздевают, чтобы уложить в постель. Судорожно сведенные пальцы крючьями цеплялись за рукава. Сильным рывком куртку или пальто выдергивали из цепких рук трупа. На многих женщинах, особенно доставленных из Освенцима, было надето элегантное шелковое белье. От нежнейшего цвета «сомон» до «перванш». В разрезе сорочки виднелась тощая грудь с торчащими ключицами. Оголенный труп
