появлялось. Я, конечно, чаще потом выбрасывала этот хлам. Но самое удивительное, что на фоне всяких придурков Н. И. казался неиспорченным. Просто милым юродивым.
Как-то я расплакалась на занятии. Парень, с которым я встречалась тогда, захотел, чтоб я его коноплю в универе толкала. Одно дело дома у него тусить и угорать, другое – барыжить травой! Я ему сказала, что думаю по этому поводу, и мы разругались. Вовка тогда был в страшном запое, я его не видела целую неделю. В общем, я как зарыдала… Н. И. перепугался до смерти, стал узнавать, что случилось. Успокаивал, мол, ошибки – это не страшно.
Я говорю:
– Да я не из-за этого…
От тогда спросил:
– Тебе кто-то делает больно?
Он со мной часто вёл себя как с ребёнком. Оказалось, месяц назад он увидел у меня на руке синяк и подумал, что меня кто-то бьёт. Ну и я поведала ему про жизнь мою жестянку.
Н. И. расстроился.
– Наркотики – это плохо. Не все знают, что такое хорошо и что такое плохо. Ты знаешь, ты молодец! А парень тебе такой зачем? Тебе нормальный нужен.
И в следующий раз он принёс старую книжку Маяковского. Тоненькую брошюрку с пожелтевшими страницами, аж 1925 года издания, с подписью. Наверное, нашёл среди выброшенных кем-то книг. Было очень жарко, и мы вместо урока гуляли по набережной.
Лето пропекло всё вокруг: дороги и машины, шерсть пристанционных собак, продавщиц, обмахивающихся газетами и веерами. По Оке, словно газировка, разливался свет. В транспорте воевали за каждый сантиметр. А уличный квас пили, стоя на пожелтевших газонах.
Мы сидели в тени деревьев, и он мне читал книжку вслух. А я вспоминала, как мама давно-давно так делала на ночь.
– «Дождь покапал и прошёл. Солнце в целом свете. Это – очень хорошо и большим и детям».
Глупо, да?
Н. И. даже проводил меня – так разволновался. Он побрёл за мной в хозяйственный за лампочками, потом в продуктовый – за «Ролтоном» и сосисками. У подъезда, под виноградно-пьянящим небом, на котором набухали спелые грозди созвездий, я чмокнула его в щёку:
– Доброго вечера, Николай Иванович.
Я тогда не знала, сколько стоит его брошюрка, и просто запихнула её на полку с учебниками.
С тех пор мы часто занимались в парке. И он всегда провожал меня. И перестал брать деньги. Я ему предлагала, он говорил:
– Потом.
Потом не наступало. Я перестала предлагать.
Однажды я совсем обнаглела и притараканила на урок две банки пива. Было больше тридцати градусов, хотелось купаться, а не зубрить неправильные глаголы. Поэтому мы просто сидели у реки и смотрели на воду.
– Будете? – я протянула ему одну из банок.
– Не употребляю.
– Никогда?
– Никогда.
– Совсем? Ни капельки?
Мне нравилось его поддразнивать, нравилось, что, когда разговор выходил за рамки привычного, мы менялись ролями: он переставал быть всезнайкой и превращался в смущённую мышку. Честно говоря, я чувствовала, что он совершенно особым образом ко мне относится. Казалось, могу им вертеть, как захочется.
– Нет.
– Почему?
– Неинтересно.
– А вам не жарко? – Я засмеялась и потрогала кончик его вельветового рукава.
Интуитивный жест, чтобы измерить толщину ткани. Но он чуть не подпрыгнул и руку отдёрнул.
– Нормально, – буркнул и зашуршал в пакете, чтобы достать учебник.
Я продолжала его подначивать:
– Зачем вы носите эту рубашку?
Н. И. пожал плечами.
– Тридцать градусов!
– А вдруг ночевать не дома. – Он переходил на угловатые предложения, когда волновался.
– А где?
Н. И. не ответил. Теперь-то я понимаю, что он имел в виду. Тогда бы мне даже в голову такое не пришло.
– Неужели у женщины? – не унималась я. – Николай Иванович!
Он перевёл взгляд на меня, глубокий, полный испуга и нежности, такой взгляд, что стало стыдно, что вспомнилось, как играли в собачку во дворе, когда перебрасывали в кругу мячик друг другу, а я была собачкой и металась между парней и очень хотела достать мячик, чтобы встать в круг, но не получалось – собачка, ко мне прыгай сюда потявкай, тогда дам смотрите, она на всё готова…
– Да какие женщины. – По его тону было понятно, что женщины в его иерархии ценностей стояли где-то между уборкой пыли и помощью австралийским черепахам.
– У вас какой размер одежды? Пятидесятый?
Он кивнул.
Понимая, что перехожу границы, в следующий раз я пришла с подарком. С большой чёрной футболкой – спереди у неё была напечатана большая белая «А» в кругу. Можно было купить обычную, но мне было смешно от мысли, что Продруид получит анархическую футболку. И он действительно стал её носить постоянно, даже в универ. Он и в ней выглядел странновато, но всё-таки не так ушибленно, как раньше.
Да, я знаю. В этой дружбе было что-то больное. Так цирковые уродцы тянутся друг к другу через решётку клеток, видя в соседях отголоски собственного уродства.
13. Песнь песней[3]
Трава, трава у дома была зелёная, зелёная трава. Таял розовый свет прощально. Потом небо, загрустив, наклонилось, в сумерки укутав дома, будто кто-то день стряхнул с плеча устало в долгий ящик до утра. Фонари зажгли вечерний свет. Веяло сладким дурманом. Цвели сады. Темнели застенчивые ивы у пруда, у дальнего берега детства. Только раз в году бывает такое. Дышалось легко, будто все печали спрятались под чёрною водой. Вечера в России упоительны: такая лёгкость, хоть в небе спи.
Улицы, где всё просто и знакомо. Цветные сны уже, кажется, висят на всех ветвях. Неба бездонного синь. Сердце бьётся вершинами.
Прячу осколки – всё, что осталось от тебя, от нашей встречи. Хочется назад, по следам пройти, но возвращаться – плохая примета. Поэтому просто припоминаю слова твои и снова повторяю. Доброго вечера, Николай Иванович. Жаль, что мы не умеем обмениваться мыслями.
Открываю почтовый ящик – две газеты, писем нет.
Что же ты такое? Чем обернёшься? Горем или радостью? Ласковым солнцем или мёртвым белым снегом? Хорошо, когда странник ведает путь, ведает, где ближайший колодец. Но мы идём вслепую, и всё, что есть у нас, – это радость и страх.
Да гори оно, не взлетим, так поплаваем!
Если откровенно, то перемены пугают. Но тут уж всё равно. Пропасть или взлёт, омут, или брод, или корабли в гавани сжечь. Оправдан риск и мужество. Просто так совпало. С тобой мне интересно, а с ними – не очень. Потому что ты цветок, который назло многим рос у дороги. Просто цвети, не
