метровыми сосульками, какие одуванчики. И так это трогательно было. А через неделю он упал на террариум. Я домой пришла, а он там, в крови и осколках, валяется. Я тогда всю квартиру обшарила, нашла черепаху и вместо того, чтобы скорую вызвать или хоть осмотреть его, пошла курить в подъезд. Думала, что там, на ступеньках, и оставлю черепаху, пусть у кого получше живёт.
– Ну, двигай, Лунатик, – говорю, – теперь ты сам по себе.
А Лунатик убогий же. Куда бы он пошёл. Стоял, вытянув шею, на каменном полу, бесхозный, и я его обратно забрала. Пришлось устроиться в салон красоты раздавать флаеры, чтоб новый домик ему купить.
В общем, отсиделась тогда в ванной, а когда Вовка заснул, быстро оделась, не глядя схватила сумку и поскакала на занятие. Телефон, ключи, деньги – это всё в спешке по карманам распихала.
В библиотеке зарегистрировалась. Продруида нашла в читальном зале, он – ноль внимания на меня. Даже рядом сесть некуда, пришлось самой стул тащить. Я ему – здрасти-пожалуйста, уважаемый, прямо в ухо. А он мне на отвали распечатку протягивает, вроде как «давай читай». Как будто нарочно унижает, чтоб я к нему больше не ходила и не отвлекала. Потому что во всём грёбаном тексте я поняла только три слова. В сумку полезла, открываю, а там варёная гречка. Прикинь. Это отчима накрыло, пока я в ванной сидела. Что-то ему померещилось, наверно. Меня бомбануло. А Продруид мне как раз ручку протянул. Белая обычная ручка. А на ней написано: «Жизнь без геморроя». Жутко выбесило! И я не сдержалась. У меня и так похмелье, тупняк, нервы, гречка в сумке – в общем, сплошной геморрой и есть… Я психанула и ушла. В парке минералкой сумку с косметикой отмывала.
Потом мне даже стыдно стало. Зря я так с ним. Вот зря. Это же не специально. Наверно, ручку прихватил в аптеке какой-нибудь и сам не заметил. Не обращал на такие вещи внимания.
Он со мной заниматься согласился, хотя у него на меня времени не было, а я просто кинула его. Получалось, что это не Продруид с придурью, а я. В общем, через несколько дней в то же время пришла извиняться. Нервничала даже.
Захожу в библиотеку, а он сидит, одинокий такой, за столом в углу. Жарко причём, июнь, а он в вельветовой рубашке с длинными рукавами. Серенький, поникший. И рядом с ним уже второй стул стоит.
И я начала вот это всё: простите, не виноватая я.
Он отмахнулся:
– Садись.
Никаких вопросов не задавал, никаких объяснений не требовал. И распечатку подсунул. Начали читать. Текст был опять про птиц, но я заметила, что читать стало проще. Первое предложение: «Декабрь». А я же помню, что там как-то сложнее начиналось.
Я спросила:
– Это тот же текст, что и в прошлый раз?
Он улыбнулся, как большой ребёнок, во все тридцать два:
– Почти. Я сделал для тебя адаптацию.
То есть он весь здоровенный рассказ специально для меня за два дня простыми словами переписал. Он даже не знал, вернусь я или нет.
Вот такой он был.
А первую пересдачу я, естественно, завалила.
12. Friendship
Так, дребезжа, на солнечном колесе, катилось лето. Я продолжала быть паинькой, ходила на занятия. С Про друид ом мы подружились. Да-да, смешно тебе. Он был очень странным, но добрым. Сутками торчал в библиотеке за книгами. Всегда в одной и той же вельветовой рубашке, с побитыми кромками рукавов и затёршимся воротником, будто его моль погрызла, волосы бобриком. Даже вымораживало. В такую жару!
Вначале я думала, что он совсем того: повёрнутый на книгах, и на меня отвлекается с неохотой, ради заработка. А потом он мне стал подарки таскать. И до меня дошло, что это у него форма ухаживания. Выходило из этого, правда, что-то вроде танца сумчатой куницы. Самец пятнистых куниц перед спариванием запрыгивает на спину самки и кружится вокруг неё, держась за шею, с такой силой, что у куницы потом шея опухает, а спина – в кровоподтёках, я по телику видела.
Мне на шею он, конечно, не запрыгивал. И вообще даже дотронуться боялся. Это в переносном смысле.
На третье занятие принёс тетрадку. Чтоб выписывать незнакомые слова. Это была самая жуткая на свете тетрадка для девочек-младшеклассниц с розовой обложкой, блестящими котятами, бантиками и цветочками. Каждую страничку он разлиновал вручную в три колонки: «слово», «транскрипция», «перевод».
Он диктовал:
– Дружба.
Я выцарапывала на листке, покопавшись в памяти:
– Friendship.
Он диктовал:
– Опасность.
Я записывала:
– Danger.
Он:
– Полёт.
Я:
– Fly.
Нет, это летать, летать, а не существительное; он хмурился.
Он диктовал птиц, страх, детей.
Он диктовал:
– Любовь.
Пффф. Кто не знает любовь?
Сказано же во всех книгах и фильмах, вырезано гвоздём по подъездной краске, заныкано в углу школьной парты, расположено на асфальте – большими буквами, чтоб было видно предмету желания с верхотуры, на гаражах и заборах, в подземельях и туристических уголках, на тортах – кремом, на ногтях – наклейками, на одежде – принтами и стразами, если одежды мало, то бьют на коже, посвящают труды, песни, победы, здания, звёзды, лодки и вездеходы, чертят салютами в небе, выплетают бисером, пришпиливают значки, собирают наклейки и вкладыши, только бы были рядом эти четыре буквы. L (ласка, ловушка, лебедь), О (обвенчаться, оргазм, около), V (влияние, воздух, везде), Е (не произносится, но читается по нитям нежности, продетым во взгляд, в прикосновениях – через тепло и то, как теряет вес тело и прочее земное). Самые затасканные в мире четыре буквы, носимые на предметах и на себе, у сердца и у щиколоток.
Он прав – я не знаю этого слова, настоящего его значения, только больное эхо. Или завалилось оно между бортиком кровати и матрасом и долго бугрилось, причиняя неудобство, но так и не нащупали его родительские руки; или болтается в подкладке старого пальто, куда проникло по недосмотру, через дыру, которую некому было зашить; или убежало от меня, как мартовская кошка, в подвал и, сколько бы я ни звала по имени, не нашлось, не мяукнуло, не вернулось в квартиру; или закатилось под съёмный диван, когда уехали и оставили на ночь одну, не окружив ласковым словом.
Н. И. приносил мне то розовую линейку, то мягкого потрёпанного львёнка, то дурацкий брелок, то марку с птицей. Перед занятием на столе, где было обустроено место для урока, всегда что-то
