чего для глаза приличного. Был Фортуни – нынче их чуть не 10, Невиль явился – опять 15 Невилей рождается. Коро – сто Короновых и т. далее. А у нас ведь всякий старается из всех сил именно непоходить на другого.
Из картин мне понравилась 1-го Детайля картина. Это из войны Франц[ии] в предместьях Парижа в глухой улице, между глиняными заборами идут войска и, как видно, ожидают столкновения с пруссаками – маленькие стычки уже были; на первом плане улан прусский упал вместе с лошадью и видно, что тот и другая при последнем издыхании, мальчишка показывает передовым французам, куда пошли пруссаки. Картина производит сильное впечатление, на всех лицах есть этот скрытый ужас столкновения, а бьющийся на земле улан и солдатик французский, обегающий его со страхом – видно еще молодой – просто делают мороз по спине! – картина превосходная, написана и нарисована прекрасно, хотя и неколоритно. Потом две картины поляка Хельмонского изображают просто зиму, хаты, польских лошадей и толпу деревенцев – праздно любопытных – прелесть картинки – живы, не условны и типичны – рисованы немного неисправно, да это прощаешь, тройка лошадей на одной картине, только что приехали, валит от них пар, и они, видимо, вздрагивают!
Потом, воротом тянут рыбаки неводы на берегу моря – тоже живая сцена и написана ловко, только лица мазилковаты, на первый взгляд как будто и типичны, а потом рассмотришь, так просто мазки. Потом Мункачи картина – его собственная мастерская, перед картиной – он и жена. Написано ловко, сильно и оригинально – все достоинство картины в ловком красивом письме и тонах – хотя же в письме натуральном немножко сбито местами. А потом уже пошли и второстепенные, о которых я писать покуда не буду, разве в следующем письме. Бонна знаменитый выставил таких поджаренных борющихся Иакова с ангелом – что удивляешься, за что он знаменит, говорят, прежние его картины лучше. Пейзажа ни одного настоящего нет. Все, разумеется, нацарапаны ловко, в некоторых и много правды – да как-то все в одном роде – скучно. Есть один сажени в три – вид города какого-то – как холста-то жаль! Харламова портрет Тургенева, на мой взгляд, просто дрянь, груб тоном, не колоритен.
Все наши тоже не отличились: ни Репин, ни Поленов, никто. Репина – “Негритянка”, Поленова – “Одалиска”, Дмитриева[120] – “Молотят” – все так незначительно. А Дмитриев плох, хотя от него и требовать лучшего нельзя. А некоторые, хотя и не признаются, досадуют, что поставили вещи незначительные. Вот Вам в общих чертах первые впечатления от выставки. Я был даже лучшего мнения о французах, т. к. видел в магазинах очень хорошие картины, по технике напр[имер], “Рыбы” Воллона. Это мастер здоровый, хотя пишет только рыб и вообще то, что здесь называют Nature morte. <…> Впрочем, еще пойду, может быть, изменю свое мнение. Правда, нынче нет ни Мейссонье, ни Жерома, ни Невиля, ни Бретона и многих хороших. Но, в конце концов нам все-таки много нужно работать, чтобы сравняться с ними в технике, особенно в рисунке – колористы они не Бог знает какие – засим всем кланяйтесь, прощайте и отвечайте, а я Вам еще напишу и выставлюсь.
Ваш Васнецов»[121].
Остановившись в Париже у Ивана Крамского, Виктор Васнецов с ним также вел долгие беседы об искусстве, в том числе делился своими оценками экспозиции «Салона». Их мнения в основном совпадали. Так, Крамской о современных ему произведениях французов замечал, что в них «контуров нет, света и тени не замечаешь, а есть что-то ласкающее и теплое, как музыка. То воздух охватит тебя теплом, то ветер пробирается даже под платье, только человеческой головы с ее ледяным страданием, с вопросительною миною или глубоким загадочным спокойствием французы сделать не могли и, кажется, не могут, по крайней мере, я не видал»[122].
В те годы у Ивана Николаевича особенный интерес вызывало именно искусство Франции, становление импрессионизма, который он лишь отчасти принимал для себя. Бытовые проблемы, постоянная необходимость писать заказные портреты ради содержания семьи, болезни детей, разочарованность в некоторых представителях его художественного круга, в целом в современном ему обществе, привели к тому, что склад мыслей, жизненные установки художника во многом изменились. В одном из писем Павлу Третьякову, с которым они продолжали близко общаться, Крамской задавал риторические вопросы: «Причем же эта наша хваленая цивилизация, если она не способна обуздать человека от желания сохранить грош во что бы то ни стало? Если наука и все успехи знания не вытравили до сих пор ни одного кровожадного дикаря из современного человека, то толки об успехах гуманности, цивилизации и прочего просто шарлатанская проделка, и мы ничем не отличаемся от первобытных разбойничьих шаек. Прежде темперамент, теперь расчет…»[123]
От тяжелых раздумий Крамской уходил в сферу творчества. Его все более захватывает замысел картины «Хохот». В 1876 году Иван Николаевич решил на некоторое время уехать за рубеж. Он остановился в Париже, писал пейзажи, такие как «В роще Медон близ Парижа», «Деревенский дворик во Франции», изучал современное искусство, посещал выставки, которые нередко его разочаровывали, как и Виктора Васнецова, например экспозиция французского «Салона», где, по его мнению, из двух тысяч картин внимания заслуживали всего пятнадцать. Более высокую оценку Иван Николаевич давал живописи импрессионистов. На улице Лепелетье в 1876 году выставляли свои произведения Моне, Ренуар, Дега. Однако и атмосфера французской жизни, и сосредоточение на искусстве не давали ему душевного отдохновения, но и не лишали чуткости ни к людям, ни к искусству в том числе к пытливому молодому живописцу-вятичу.
На основе суждений Ивана Крамского об искусстве, о назначении и смысле художественного произведения четко сложилось его понимание особой эстетики французской живописи с ее легкостью, тонким чувством мимолетных настроений пейзажа. Слабой стороной этой живописи была, по его мнению, неспособность к убедительной передаче драматизма или трагизма событий, сути религиозно-философского содержания, духовной глубины образов. Именно такие задачи, а точнее сверхзадачи, также ставили перед собой единомышленники Ивана Крамского, что, несомненно, было близко Виктору Васнецову, хотя к французской жизни северянин привыкал довольно нелегко, о чем свидетельствует одно из его писем Василию Максимову:
«Медона, 20 августа 1876 г.
Василий Максимович,
давно я не получал от тебя писем, на мое последнее ты не ответил, но я считаться не буду, а благо есть бумага и время – напишу капельку. Ты, конечно, [по] приятельству не будешь от меня требовать непременного интересного письма, а что под перо попадет, то и ладно. Живу я теперь уже не в самом Париже, а недалеко от него, в Медоне. Живу себе ни шатко, ни валко, ни на сторону;
