другими мыслителями, афоризмы которых Толстой выписывал в свой сборник «Мысли на каждый день». Своему последнему секретарю, В. Ф. Булгакову, Толстой поручил выписать для своего сборника афоризмов мысли Достоевского. Булгаков выполнил просьбу и записал в дневнике: «…из шестидесяти четырех отданных ему мной мыслей Достоевского он отметил для включения в свои книжки тридцать четыре».
Некоторыми из высказываний Достоевского, которые выписал в свой сборник афоризмов Толстой, я завершу рассказ об отношении Толстого к Достоевскому: «В нынешнем образе мира полагают свободу в разнузданности, тогда как настоящая свобода – лишь в одолении себя и воли своей, так чтобы под конец достигнуть такого нравственного состояния, чтоб всегда во всякий момент быть самому себе настоящим хозяином. А разнузданность желаний ведет лишь к рабству».
«Достоевский приводит в “Дневнике писателя” турецкую пословицу: “Если ты направился к цели и станешь дорогою останавливаться, чтобы швырять камнями во всякую лающую на тебя собаку, то никогда не дойдешь до цели”».
«Люди ограниченные, тупые гораздо меньше делают глупостей, чем люди умные, – отчего это?»
«Человек несчастлив потому, что не знает, что он счастлив».
Достоевский о Толстом
Достоевский следил за творчеством Толстого напряженно, начиная с «Истории моего детства», опубликованной в «Современнике» в 1852 г. В 1856 г., находясь в Семипалатинске, Достоевский написал А. Н. Майкову: «Л. Т. мне очень нравится, но, по моему мнению, много не напишет (впрочем, может быть, я ошибаюсь)». Он ошибся: «Война и мир» стала доказательством того, что Толстой неотделим от развития русской литературы.
О том, что Достоевский считал его великим художником, свидетельствует такой эпизод из воспоминаний Анны Григорьевны Достоевской: «Его забота дошла до того, что, прочитав присланные Н. Н. Страховым томы только что вышедшего романа графа Л. Толстого “Война и мир”, спрятал от меня ту часть романа, в которой так художественно описана смерть от родов жены князя Андрея Болконского. Федор Михайлович опасался, что картина смерти произведет на меня сильное и тягостное впечатление».
Для обозначения самобытности Льва Толстого и неповторимости его художественной манеры Достоевский даже использовал сочетание «A la Толстой». К таким уникальным умениям он относил умение найти значимую выразительную деталь, нужное слово, умение достоверно передать быт самых разных слоев общества и психологическое бытие самых разных героев.
Достоевского обвиняли в том, что он завидует Толстому. Вс. С. Соловьев вспоминает об одном разговоре с Достоевским, в котором тот пожаловался, что его обвиняют в зависти, и объяснил ее так: «И знаете ли, ведь я действительно завидую, но только не так, о, совсем не так, как они думают! <…> Мне тяжело так работать, как я работаю, тяжело спешить… <…> Ну, а он обеспечен, ему нечего о завтрашнем дне думать, он может отделывать каждую свою вещь <…>».
！
Оценивая любого писателя и его место в литературном процессе, Достоевский ориентировался на два критерия:
1. Самобытность.
2. Связь с национальной русской стихией.
Достоевский в русской литературе признавал трех гениев, отвечающих этим требованиям: Ломоносов, Пушкин и Гоголь (частично).
Сначала Достоевский был склонен и в произведениях Толстого видеть новое слово, но вскоре под тем же углом зрения он полностью отказал Толстому в праве на гениальность. Восторженному почитателю Толстого Н. Н. Страхову Достоевский написал: «Две строчки о Толстом, с которыми я не соглашаюсь вполне, это – когда Вы говорите, что Л. Толстой равен всему, что есть в нашей литературе великого. Это решительно невозможно сказать! Пушкин, Ломоносов – гении. Явиться с Арапом Петра Великого и с Белкиным – значит решительно появиться с гениальным новым словом, которого до тех пор совершенно не было нигде и никогда сказано. Явиться же с “Войной и миром” – значит явиться после этого нового слова, уже высказанного Пушкиным, и это во всяком случае, как бы далеко и высоко ни пошел Толстой в развитии уже сказанного в первый раз, до него, гением нового слова. По-моему, это очень важно».
Эту же мысль он развивает в эссе «Анна Каренина как факт особого назначения»: «Бесспорных гениев, с бесспорным “новым словом” во всей литературе нашей было всего только три: Ломоносов, Пушкин и частию Гоголь. Вся же плеяда эта (и автор “Анны Карениной” в том числе) вышла прямо из Пушкина, одного из величайших русских людей, но далеко еще не понятого и не растолкованного. <…> Вся теперешняя плеяда наша работала лишь по его указаниям, нового после Пушкина ничего не сказала. Все зачатки ее были в нем, указаны им. Да к тому же она разработала лишь самую малую часть им указанного. Но зато то, что они сделали, разработано ими с таким богатством сил, с такою глубиною и отчетливостью, что Пушкин, конечно, признал бы их. “Анна Каренина” – вещь, конечно, не новая по идее своей, не неслыханная у нас доселе».
Поначалу Достоевский отнесся к «Анне Карениной» очень сдержанно. Своей жене, Анне Григорьевне, он написал в 1875 г.: «Роман довольно скучный и уж слишком не бог знает что. Чем они восхищаются, понять не могу». Со временем Достоевский изменил отношение, и Н. Н. Страхов написал Толстому: «Последняя часть Анны Карениной произвела особенно сильное впечатление, настоящий взрыв. Достоевский машет руками и называет Вас богом искусства».
И хотя Достоевский по-прежнему на недосягаемую для современников высоту ставит Пушкина, в своей статье «Анна Каренина как факт особого назначения» он укажет: «Тем не менее “Анна Каренина” есть совершенство как художественное произведение, подвернувшееся как раз кстати, и такое, с которым ничто подобное из европейских литератур в настоящую эпоху не может сравниться, а во-вторых, и по идее своей это уже нечто наше, наше свое родное, и именно то самое, что составляет нашу особенность перед европейским миром, что составляет уже наше национальное “новое слово” или, по крайней мере, начало его, – такое слово, которого именно не слыхать в Европе и которое, однако, столь необходимо ей, несмотря на всю ее гордость».
Главным художественным и философским достижением этого толстовского романа Достоевский счел взгляд на определение виновности человека, взгляд на то, что Суд Божий никому не ведом. Толстой выносит в эпиграф «Анны Карениной» библейскую строку: «Мне отмщение, и Аз воздам». И Достоевский пишет: «Во взгляде же русского автора на виновность и преступность людей ясно усматривается, что никакой муравейник, никакое торжество “четвертого сословия”, никакое уничтожение бедности, никакая организация труда не спасут человечество от ненормальности, а следственно, и от виновности и преступности. Выражено это в огромной психологической разработке души человеческой, с страшной глубиною и силою, с небывалым доселе у нас реализмом художественного изображения».
？
Почему, по Достоевскому, никакие социальные достижения не могут спасти человечество от преступности? Не спасут потому, что «сам судья человеческий должен знать о себе, что он не судья окончательный, что он грешник сам, что весы и мера в руках его будут нелепостью, если сам он, держа в руках меру и весы, не
