Сантино умудряется организовывать себе еще перерывы (помимо перерыва Кэти). Они небольшие, но ускользают от взора куратора, который к вечеру уже теряет всю внимательность и интерес и, кажется, едва ли не спит, задолбавшись со всеми нами. Хотя, зная Рамоса, он бы умудрился прохлаждаться и с самым бдительным куратором. Ну или бы просто хлопотал себе очередные наказания, как то было в школе.
В эти неурочные перерывы он постоянно сидит с потрепанным блокнотом и карандашом, что-то записывая. Мне становится вроде любопытно, что он такое пишет (уж точно не домашнюю работу), но вскоре я теряю интерес. Что он может писать? Как ограбить очередной ларек или план-схему челюсти очередного бедолаги, которого он хочет поколотить?
Однако на следующий день, в субботу, я все чаще подмечаю на себе его взгляды, когда он чиркает в блокноте. Меня одолевает навязчивая паранойя по поводу того, что он пишет там какие-то гадости про меня, невзначай подмечая, пока я не гляжу, типа:
Анжела Питерсон:
1) Вылезли прыщи
2) Огромное лицо, как шар для боулинга
3) Широкие уши
И всякая такая фигня в этом стиле. Тогда становится понятно, почему он глядит на меня именно когда работает с блокнотом, а не в любое другое время. Если вдруг что сразу не вспоминает, дописывает, глядя воочию.
Интересно, что он собирается сделать с этим списком? Отдать мне по окончании работы?
Однако я понимаю, что это похоже на бред, потому решаю как можно ненавязчивее узнать, что там у него в блокноте, а главное, как это что-то связано со мной и с тем, что он постоянно на меня таращится, когда сидит с ним в руках.
В один из таких его самодельных перерывов ближе к вечеру я подхожу к нему:
– Что делаешь?
Он бросает на меня небрежный взгляд, но не отвечает. Вновь возвращается к блокноту.
Но когда я пытаюсь заглянуть, он его резко захлопывает, только подтверждая мои подозрения.
– Там что-то про меня, да? – тут же пылю я.
– С чего ты взяла? – хмыкает он.
– Ты постоянно пялишься на меня, когда сидишь с этой фигней в руках!
Неделя выдалась не лучшая, но я стараюсь держать себя в руках. Что, очевидно, у меня плохо получается, потому что на нас начинают оборачиваться.
– Рамос! – кричит куратор, заметив из-за меня, что тот прохлаждается на бордюре, – какого черта? Бери метлу и мети.
Сантино недовольно сверкает на меня глазами, запихивает блокнот с карандашом в задний карман джинсов и берет метлу, поднявшись. Однако я не отстаю:
– Так что там? Пишешь про меня мерзости?
– Делать мне больше нехрен, – отмахивается он, как от назойливой мухи.
– Тогда покажи.
– А что еще тебе показать?
– Может, мне что показать? – включается один из его приятелей, дергая себя за ширинку.
Я закатываю глаза и возвращаюсь к своей метле. Пошел он к черту. И все они пусть идут к черту. Закончу этот день, и останется последний, после чего я этих идиотов больше никогда не увижу.
И никогда не нарушу закон, чтобы точно отгородить себя от любого общения с им подобными.
Эх, сколько же я в тот год давала себе обещаний, каждое из которых в итоге потерпело крах!
5
В воскресенье я плотно завтракаю и вылетаю буквально на крыльях.
Последний день!
Последний день работы метлой, после чего я смогу откреститься от этих исправительных работ! Восемьдесят худших часов в моей жизни заканчиваются сегодня!
Тэд по такому случаю уже вечером позвал меня в кафе. На этой неделе он расщедрился – наверное, хочет этим загладить всю ту чушь, что намолол мне, пока объяснялся за билеты. Да уж, далеко его унесло в тот вечер, но если он намерен водить меня в кафе и кино чаще, чем раз в неделю, то, быть может, до выпускного я забуду тот бред, который он так самозабвенно нес.
К тому же он показал мне на днях новый костюм, в котором собирается на выпускной. Я обратила внимание, что у него бабочка того же нежно-мятного оттенка, что платье, которое я заказала себе. Конечно, когда я уточнила, сделал ли он это нарочно, Тэд принялся изумляться и отнекиваться, мол «вау, вот это удачное совпадение», но меня не проведешь.
Когда хочет, Тэд умеет быть милашкой.
К тому же утро выдается совершенно безветренное. Кажется, даже природа решила последний день моих мучений сделать первым днем моей благодати. Я живо берусь за метлу, едва прихожу, и все два часа работаю, точно заведенная.
Когда приходит Кэти, я даже не сразу ее замечаю. Скажу так – вначале ее замечает куратор, который тут же достает сигарету, после ребята, которые вслед за куратором также выходят на «перекур Кэти», и лишь потом я, заметив всеобщую оживленность, вижу собственную подругу, которая уже подходит и забирает мою метлу, закатив глаза.
– Сегодня последний день, – фыркает она, – а ты с этой метелкой!
– Думаешь, последний день означает «не работать»? – Я чмокаю ее в щеку и принимаю свой пончик. – Вот уж нет, наш куратор добреет, только когда видит твой вырез.
– Считай это моим подарком, – хитро улыбается она, но тут же спешно добавляет: – Бреду не говори.
– Я молчок, – импровизированно застегиваю молнию на своем рту, и мы хохочем.
Пока едим пончики, Кэти вовсю распространяется о том, сколько уже видела плакатов и постеров о приезде Тейлор Свифт, и что, раз уж она все равно не может попасть на концерт, лучше бы та не приезжала и не травила нам душу. В этом я с ней согласна, но подруга замолкает на полуслове и прищуривается, глядя куда-то в сторону.
– Почему он пялится на тебя? – спрашивает она.
Я смотрю в ее направлении. И с изумлением замечаю, что вместо общего перекура, чем он всегда пользовался, Сантино сидит на бордюре со своим дурацким блокнотом и опять что-то строчит. И Кэт права – время от времени беспардонно глядит на меня. Его даже не смущает, что я замечаю его взгляд, будто я пустое место.
– Понятия не имею, – цежу я раздраженно, – так уже не первый день. Строчит про меня какие-то гадости, я уверена.
– Так подойти и порви эту хреновину, – тут же воинственно предлагает подруга, – а потом швырни обрывки ему в лицо.
– Ага, – фыркаю я, – чтобы остатки мне потом куда поглубже затолкали? Нет уж, спасибо, не хочу связываться с подобными. Тем более осталось два часа, и меня это больше не будет парить.
Подруга жмет плечами, как бы говоря «дело твое», но уверена, будь она на моем месте, и
