случившееся серьезным образом затрагивает честь знатного семейства; и даже сам факт существования бедняжки я просил бы вас навсегда сохранить в тайне.
– Ну, вы по крайней мере должны объяснить мне, чего вы от меня ждете, – заметил я, – и сообщить, насколько это возможно, необходимые сведения, которыми я мог бы руководствоваться, – иначе я окажусь бессилен помочь ей.
– Вид одного конкретного цвета оказывает на несчастную девочку такое впечатление, что, как мы убедились на горьком опыте, единственный способ избежать новых ужаснейших трагедий – это держать любой цвет и любой оттенок подальше от ее взора; и, хотя лишь один цвет воздействует на нее подобным образом, всякий другой, похоже, наводит бедняжку на мысль о нем и повергает ее в крайнее волнение, с которым она не может совладать. Вот почему она фактически заперта в четырех стенах – в том доме, что я купил для нее; и все, что попадается ей на глаза, – белого цвета, даже земля и самая крыша дома.
– Как странно!
– Вам, дорогой сэр, – продолжал герцог, – нужно будет переодеться в белый костюм. У меня в карете есть запасной комплект одежды для вас, и я буду признателен, если вы поедете со мной прямо сейчас.
Разумеется, я был несказанно рад воспользоваться неожиданной возможностью проникнуть в тот необычный дом и познакомиться с безумной княжной; и несколько минут спустя мы уже мчались по направлению к Кенсингтону.
Едва карета остановилась у калитки герцогского особняка, я стал участником действа, которое в глубоком недоумении дважды наблюдал раньше. Мой спутник достал два белых костюма и вновь превратил экипаж в гардеробную, непрестанно извиняясь, впрочем, за вынужденное неудобство. Я последовал его примеру, и вскоре мы уже стояли за оградой, и я мог осмотреть вблизи неприятные окрестности дома, которые до этого обозревал с церковной колокольни. Осмотр этот тоже оказался в высшей степени неприятным: солнце сияло вовсю, и его блики, неизбежно возникавшие на всем, куда ни падал взгляд, немилосердно резали глаза; от сплошной белизны вокруг не было спасения и в величественном холле – разве что отсутствие там солнечных лучей делало ее более переносимой.
Мой спутник повел меня наверх по широкой лестнице, устланной белым ковром и огражденной резными перилами, декор которых совершенно затушевывала покрывавшая их белая краска. Даже металлические прутья, крепившие лестничный ковер, были залиты белой финифтью, а по углам и площадкам стояли мраморные изваяния, державшие в руках белые эмалированные светильники с плафонами из матового стекла. Подойдя к комнате, которая, по его словам, принадлежала княжне, герцог остановился и сжал мою руку.
– Можете действовать по своему усмотрению, – сказал он, указывая на дверь. – Она никогда не выходит из себя, пока пребывает под успокаивающим влиянием белого цвета; но тем не менее мы будем поблизости; малейший звук – и мы придем вам на помощь.
На этом он удалился.
Не говоря ни слова, я открыл дверь и вошел в комнату, гадая, какой окажется эта загадочная княжна и что я от нее услышу. Комната была просторная, внушительных размеров, и едва ли я смогу передать, сколь странный холодный вид придавало ей полное отсутствие цвета. Турецкий ковер, что выглядел как тканная снежная пелена; белый дамаст кресла, дивана и оттоманки; ниспадающий атлас и белое кружево на окнах; спицы, кольца и браслеты из белой эмали; столы с подножиями из финифти и столешницами из белоснежного мрамора; обои чистейшей белизны на стенах – все это, вместе взятое, придавало комнате жутковато-потусторонний вид, и я содрогнулся, когда переступил ее порог.
Та, что вызывала у меня наибольшее любопытство, сидела в глубоком кресле боком ко мне, и я мог не спеша разглядеть ее, поскольку она не переменила позы и никак не отреагировала на мое появление; похоже, она вовсе не заметила моего прихода. Это было самое прекрасное создание, которое я когда-либо видел, самая совершенная модель для скульптора из всех, какие только возможно вообразить, – столь отрешенным было выражение ее лица; даже не так – ее восхитительные черты были неподвижны и лишены всякого выражения. Ее платье завораживало безукоризненной белизной, волосы струились тусклым золотом, а в глазах сгущалась полночная тьма. Руки ее вольготно покоились на коленях, взгляд, казалось, был устремлен на белую стену, что высилась за окном, у которого она сидела; и во всей комнате не было ни книги, ни цветка, ни рукоделья, ни хотя бы одной случайной безделушки – ничего, кроме обитой белой тканью громоздкой мебели и занавесок. Я встал прямо перед нею и отвесил глубокий поклон, потом неторопливо подвинул стул и сел. Она отвернулась от окна и посмотрела на меня, но в глазах ее читалось не больше интереса, чем к беленой стене снаружи. Когда она снова оборотилась к пустому окну, я взял ее за руку и нащупал голубую жилку на запястье. Это как будто вывело ее из задумчивости – она пристально взглянула на меня и затем негромко рассмеялась.
– Можно подумать, что вы доктор, – сказала она тихим мелодичным голосом с легким иностранным акцентом, который, на мой вкус, изрядно облагораживал наш грубоватый язык.
– Именно так, – ответил я, улыбаясь. – Меня прислал к вам ваш дядя, которого тревожит состояние вашего здоровья.
– Несчастный! – воскликнула она, и тень сострадания омрачила ее прекрасное лицо. – Несчастный дядюшка! Но уверяю вас, моему здоровью ничто не угрожает – кроме неизбежных естественных последствий той жизни, которую я веду.
– Тогда почему вы ведете такую жизнь, зная, что она вредит вам? – спросил я; мои пальцы все еще ощущали биение ее пульса, спокойное, как у спящего ребенка, и, несмотря на присутствие рядом незнакомца, не выдававшее никакого волнения.
– Что же я могу поделать? – в свою очередь спросила она, спокойно встретив мой изучающий взгляд. – Вы думаете, что человек в здравом уме мог бы выбрать подобное заточение, добровольно согласиться на то, чтобы его всегда окружал цвет смерти? Будь мой рассудок менее тверд, я давно бы впала в безумие.
– Безумие! – невольно воскликнул я в замешательстве.
– Да, безумие, – подтвердила она. – А смогли бы вы жить здесь, месяц за месяцем, в этой бесцветной обстановке, не видя ничего, кроме этого, – и она указала тонким пальчиком на белую стену, – могли бы вы, я спрашиваю, жить здесь – и не сойти сума?
– Вряд ли! – ответил я с внезапной горячностью. – Но, повторяю, зачем же вы тогда живете здесь?
– И я повторяю: что я могу поделать?
Я ничего не ответил. Я смотрел в глаза красавицы, сидевшей передо мной, и пытался найти хоть намек на безумие, о котором мне говорили, но ничего не обнаружил. Это была прелестная девушка, бледная и надломленная долгим пребыванием в четырех стенах, которая, однако, упорно старалась превозмочь одолевавшую ее слабость. Ей было, вероятно, около двадцати лет, и, как я уже говорил, она была самым совершенным созданием, которое я когда-либо видел; так мы сидели, глядя в глаза друг другу; что выражал мой взгляд, сказать не могу, ее же взор был исполнен чистоты и нежности.
– Кто вы? – неожиданно спросила она. – Расскажите мне о себе. Всё лучше, чем эта мертвая белизна вокруг.
– Я врач, как вы верно предположили, – ответил я и добавил с улыбкой: – Состоятельный и модный врач.
– Первое с неизбежностью предполагает второе, заметила она, – нет нужды повторяться.
«Суждение, не слишком похожее на речь безумной», – подумалось мне.
– Но у вас, несомненно, есть имя – как вас зовут?
– Меня зовут Элвестон – доктор Элвестон.
– Это ваше имя?
– Нет, мое имя Чарльз.
– Чарльз, – повторила она задумчиво.
– Полагаю, теперь ваш черед, – сказал я. – Будет справедливо, если вы назовете мне свое имя, раз я назвал вам свое.
– О, меня зовут Бланш – Бланш д’Альбервиль. Наверное, из-за моего имени мой бедный дядюшка и решил похоронить меня заживо в этой белизне, – заметила она и, окинув взглядом холодную комнату, прибавила: – Бедный старик!
– Почему вы говорите о нем с таким сожалением? – спросил я. – Он могуществен и богат… и он – дядя Бланш, – добавил я с легким поклоном; но комплимент, казалось, скользнул мимо нее, словно он был облачком, а она –
