7. Рентген
We gon’ go to war, yeah, without failure.
– Ну что, поговорим?
– Давайте.
– Вот скажите, я посмотрел несколько ваших сюжетов: вы современным искусством занимаетесь? Вы им как-то давно увлечены?
– Я бы так не сказала. Я разными темами занимаюсь.
– Но все-таки у вас такой выраженный интерес. Акционисты… абстракционисты… анархисты… Вы когда этим всем увлеклись вообще?
– Н-н-н-ну… В некотором смысле я живу в такой среде.
– Что вы имеете в виду?
– У меня цирковая династия, вы, наверное, знаете. Это задает определенный угол зрения.
– Как же вы цирк с акциями соотносите? Это какое-то очень своеобразное мнение. То, понимаешь, клоуны и шарики, а то покрышки жечь и безобразничать.
– Знаете, цирк – это во многом про «безобразничать». В таком вполне процессуальном смысле. Это всегда про нарушение границы, если вы вдумаетесь. Вы просто с этой стороны никогда не смотрели. А поглядите: цирк – это что? Нарушение границ. Звери нарушают границы своего естества, люди нарушают границы своего естества.
– Это вы изящно загнули, ничего не скажешь. Давно придумали?
– Нет, честное слово, только сейчас в голову пришло. Стала вам объяснять и сама задумалась.
– Ну хорошо. Но в цирк-то вы работать не пошли. А пошли, значит, журналистом.
– Да.
– И все-таки: кто вас потянул в сторону вот этого всего? Современного искусства?
– Да никто не тянул, что у вас за патернализм-то такой? Если куда-то пошла, обязательно кто-то потянул? Сама решила.
– Патернализм? Эк вы меня.
– Ну а что вы все «потянул» да «потянул»? Как будто я сама не могу принять решение.
– Но с чего-то ж вы его приняли?
– Слушайте, мы так далеко не продвинемся.
– А как же мы продвинемся, если вы так туманно отвечаете? Я прямо не понимаю, как с вами диалог строить. Сложная вы девушка.
– Слушайте, ну мы что сейчас, серьезно будем говорить, как я стала журналистом? Папа посоветовал.
Папа, конечно, ничего такого не советовал. Папа в ужасе был. Он фармацевт, мама – завотделением в Сербского. Какие там творческие амбиции? «Это у тебя от деда». Она всегда была дедовская внучка. А родители тихо бесились.
– Ну хорошо, а тематику-то, тематику вам тоже папа советовал?
– Тематика во многом определялась кругом моего общения. Моими друзьями. Я оказалась по другую сторону баррикад: они были творцами, я – их наблюдателем, мне важно про них рассказывать широкой публике.
– Это ваша-то публика широкая?
– Нормально. Меня устраивает.
– Ну хорошо, Нина Викторовна. Давайте конкретнее. Ваш выбор – ваши дела. Творцы ваши… те еще ребята, я вам скажу. Беспредельщики и бандиты. Вон дружок ваш каких дел понаделал: говорили, художник, поиски истины, а сам оказался насильник. Это вам вот как?
– Это вы про Петю?
– Про Петю, про Петю, назовем его так. Ничего вас не свербит в этой связи?
– Так вот если вы про Петю, я вам скажу, что ничего меня, как вы выражаетесь, не свербит, потому что есть такое понятие – презумпция невиновности. Вам оно должно быть знакомо.
– Знакомо-знакомо, вы меня на знании кодекса-то не подлавливайте. Не о том разговор.
– Вы спросили, я ответила.
Петька. Так ничего и не поняла, что у тебя там случилось. И не до того мне было. Но вот сидим у меня, пьем ром, я делаю лазанью и по укурке забываю окунуть тесто в воду. Вынимаю ее из духовки – фарш и соус лежат между абсолютно твердыми пластинами; мы ржем как ненормальные, съедаем ложками начинку, лежа на полу. Димка облизывает соус с этих пластин, Саша пробует откусить от одной из них кусок, мы стонем от хохота. Вот они опять заводят свой спор про него, про Петю – этот говорит: большой художник, а тот ему: конформист, дешевка, спекулятивная нонспектакулярность, понты, fuckin’ Фуко, левак на дотациях. И спорят-спорят, орут, и такое между ними творится, а я сижу, слушаю, в голове – тупежка. Ем фарш половником – ложки куда-то все делись – и пью томатный сок из пакета, он льется у меня по шее и на пол. Саша смотрит на меня пустым взглядом: «Димон, гляди, она ранена?» Подыхаем со смеху. «Нин, а Нин». – «А?» – «Не закрывай гештальты где попало». – «Мои гештальты, где хочу, там закрываю!» – «Всех не позакрываешь, где-то будет поддувать». Тут Саша, заплетающимся языком: «А поддувать-то у нас че, есть че?» Димка: «Такого слова в русском языке, товарищ сержант, нет!» – «Ты ниче не понимаешь, это наркоко… наркоко… наркокаламбур». Как же мы ржали.
