бюрократическая мегаломания могла ещё быть оправдана прежними петербургскими навыками, то совсем непонятным представлялось появление в Крыму бесчисленного ряда государственных и общественных деятелей. То один из видных царских бюрократов, то какой-нибудь деятель Временного правительства постоянно появлялись на нашем константинопольском горизонте. Все они, естественно, приходили в посольство, ибо без нас не могли получить от союзников в Константинополе визу в Севастополь. Наконец вся эта мистерия завершилась назначением грандиозного финансово-экономического совещания в Севастополе в октябре н. ст. (государственным это совещание не хотели называть, чтобы не вспоминать совещание в Москве в августе 1917 г.). Какие финансово-экономические проблемы могли мучить врангелевское правительство накануне его полной гибели?!
Идея такого торжественного совещания принадлежала Струве. После неожиданного успеха на дипломатическом поприще с признанием Врангеля французами он решил разработать план финансово-экономической политики не крымского правительства, а будущего всероссийского. Увы, у Струве отсутствовало политическое чутьё. Вместо того чтобы заняться единственным неотложным дипломатическим вопросом врангелевского правительства — польским, руководитель внешней политики Врангеля начал дело, быть может, больше соответствовавшее склонностям его души, но никак не стоявшее в повестке дня.
Финансово-экономическое совещание было съездом не столько специалистов — финансистов и экономистов, сколько политическим совещанием насчёт будущего России. Время ясно показало всю неуместность этого совещания, а внезапность проведения давно задуманной Врангелем и его ближайшими друзьями эвакуации армии продемонстрировала своеобразный характер военной диктатуры в Крыму. В самом деле, Врангель как будто принимал самое горячее участие в совещании, и затем, непосредственно после его окончания, — вдруг эвакуация!
Любопытно, например, что одним из приглашённых был А.И. Гучков. Как говорилось в одном сатирическом стихотворении (автор И.И. Тхоржевский), «и явной контрабандой туда попал Гучков». Но не только Гучков попал туда «явной контрабандой» — Морозов, Рябушинский, Барк и прочие приглашались совсем не для обсуждения текущих финансовых и экономических вопросов, а для разработки планов на далёкое будущее, для составления программы политической деятельности в освобождённой от большевиков России…
Трудно объяснимое с объективно-политической точки зрения ослепление врангелевского правительства явилось следствием самогипноза. Как это ни странно, на русских парижан огромное впечатление произвело именно признание Врангеля Францией. Если французы его признают, значит, действительно у него имеются какие-то возможности, которые были скрыты от простых смертных. С другой стороны, желание видеть Россию освобождённой от большевистского ига было настолько сильным, что затемняло всё остальное. Верили во Врангеля, потому что верили в Россию.
В виде исключения отмечу поведение барона Б.Э. Нольде, который вдруг при приближении большевиков к Варшаве написал ряд восторженных статей в «Последних новостях» (тогда ещё не милюковских), и его статьи (озаглавленные, например, так: «Русские войска под Варшавой») откровенно советофильского и полонофобского духа большевистское московское радио разносило по всему миру. Нольде явно делал ставку на большевиков. Но, как это часто случалось, его пророчества не исполнились.
Большинство русских парижан теперь стали относиться к Врангелю совсем иначе, чем до признания его французами, и, по словам не останавливавшегося ни перед какими гиперболами Струве, ждали от него всего. Сам Врангель не разуверял никого, кто приезжал в Крым «посоветовать» что-либо главнокомандующему. Впрочем, тут не только совещались, но и делали некоторые дела. Так, например, я доподлинно знаю от самых заинтересованных лиц, что промышленники — бывший член Государственного совета Иванов и Воробьёв — занимались покупкой и продажей крупных запасов зерна, которые они успели вывезти из Крыма до эвакуации.
«Врангелизм»
Некоторые личные обстоятельства заставили меня снова обратиться к Нератову с просьбой о командировке в Севастополь в качестве дипломатического курьера. В то время люди терялись в необъятной России подобно иголке в стоге сена. В августе 1920 г. я получил письмо от своей невесты из Ростова-на-Дону от 19 декабря ст. ст. 1919 г. Письмо это было переслано с графиней С.В. Паниной, уезжавшей оттуда при эвакуации. Никаких дальнейших сведений о своей невесте я не имел, мои родные в Крыму о её местонахождении ничего не знали. Письмо, переданное Паниной, было, таким образом, получено мною в Константинополе больше чем через полгода после его отправления. Не имея никаких сведений, я решил снова поехать в Крым и постараться оттуда, если ничего не узнаю, отправиться в советскую Россию, хотя бы через линию фронта. Это было отчаянное решение, но другого выхода я не видел.
Излишне говорить, что я не поставил в известность Нератова о своём намерении, а лишь сказал ему, что хочу поехать в Крым собрать сведения о своей невесте, находящейся, по моим предположениям, где-то поблизости от фронта в советской России. К моему удивлению, Нератов отнёсся крайне отрицательно к моему намерению отправиться в Крым, заявив, что вышеописанная неприятная история с «Артемидой» произошла из-за моей отлучки: останься я в Константинополе, не было бы дано согласие на арбитраж и т.д. Ввиду того что дела юридического характера бывали в посольстве ежедневно, Нератов решительно отказался меня отпустить как единственного юрисконсульта-международника в Константинополе.
Доводы Нератова были справедливы, ибо действительно работа посольства сильно осложнилась и я никогда без дела не оставался. Нередко мне приходилось возвращаться в Бебек в 9-м часу вечера. Вместе с тем в столь тревожное время, не веря в успех врангелевской эпопеи, я боялся быть отрезанным окончательно от своей невесты в случае краха Врангеля.
Поразмыслив над своим положением, я предложил Нератову следующий выход. В Софии находился мой бывший помощник по Международно-правовому отделу Министерства иностранных дел в 1917 г. М.Н. Вейс. Он не был «международником» в академическом смысле слова, потому что к науке международного права не имел никакого отношения, но, будучи юристом по образованию (он кончил Московский университет) и имея стаж практической работы в нашем ведомстве под моим руководством, мог заменить меня, во всяком случае временно, в константинопольском посольстве. Вейс не был застрахован от ошибок в международном праве, но безусловно мог предотвратить такое грубое нарушение наших законов, какое было совершено Нератовым и Щербачевым в случае с «Артемидой». Вейс в настоящее время находился в нашей миссии в Софии, где служил под начальством другого бывшего товарища министра — А.М. Петряева. Моё предложение заключалось в том, чтобы вызвать Вейса на время моего отъезда из Константинополя в Крым к нам в посольство, причём я отказывался на этот период от своего жалованья в Константинополе, которое временно передавалось Вейсу.
Когда я сообщил об этом Нератову, он сначала решительно воспротивился, заявляя, что Вейс не может меня заменить. Напрасно я старался убедить его, что в жизни, увы, не бывает «незаменимых людей», есть лишь «невознаградимые потери». В данном случае я предполагал уехать не больше чем на месяц-полтора и готов был
