забору, к сараям и собачьей конуре, одно ткнулось в спицы переднего колеса «Юпитера». Наступала темнота, а у него оставалось ещё четыре целёхоньких чурбака. Он торопился.
Кирилл вспомнил про Машнова и делянку конопли. Напоследок в отместку Калякину приспичило сказать что-нибудь обидное, унизительное.
— Кстати, Пашка не против, чтобы ты у него отсосал. Что ему передать? Ты согласен? Когда ему прийти? Сегодня ночью сойдёт?
— Так твой друг тоже пидор? — наклоняясь за очередным чурбаком, спросил Рахманов. — Может, и ты?
У Калякина закипела кровь, кулаки сжались. Он шагнул к пидору, чтобы сломать челюсть за такие слова, но не посмел — у того был топор. Поддав ногой ближайшие поленья, Кирилл убрался со двора. Так и не получив желанного взгляда.
Серое без просветов небо опустилось низко, почти задевало старинные телевизионные антенны на длинных металлических шестах. Трава стала влажной. Во многих окнах, в том числе в их доме и у банкирши, горел свет.
Кирилл обернулся на дом Рахманова — там света не было. В первую секунду ему это не показалось странным, ведь пидор работал на улице, а во вторую вдруг вспомнил, что пидор живёт с матерью. Так что же, как младший сын, тоже на курорты уехала или настолько немощная, что не в состоянии зажечь люстру? Да, вроде бы Пашка говорил, что она не ходячая. Вот прямо совсем? Лежит и ссыт под себя? Брр.
Кирилла передёрнуло.
Он тряхнул головой и побежал по каменистой дороге, нормально различимой в сумерках благодаря светлому цвету известняка. Лаяла чья-то собака, носились ласточки. Кирилл каждый раз пригибал голову, боясь, что это летучие мыши. Деревня выглядела иллюстрацией к гоголевским кошмарикам.
Сколько прошло времени, Кирилл не знал, но предполагал, что Пашка его кокнет за долгую отлучку. Прошмыгнув мимо «Тойоты», он вломился в калитку, слишком неаккуратно громыхнув щеколдой. Заметил, как отодвинулась штора, и друг выглянул в окно.
— Я уже здесь, — заявил Кирилл, вбежав в дом и чуть не стукнувшись макушкой о низкую верхнюю планку дверного косяка.
— Где тебя носит? — Пашка был недоволен. На полу прихожей валялись свернутые пакеты под коноплю.
— Развлекался, — Калякин прошёл сразу к холодильнику, вынул оттуда открытую банку сардин, повернулся к столу и стал искать чистую вилку.
— С Егоркой что ли? — в интонациях стоявшего позади Пашки появился интерес. — И как? Понравилось? Ты теперь тоже пидорас?
Он хихикнул.
— Иди в сраку, — запихивая консервы в рот, посоветовал Калякин. — Он, кстати, обещал тебе с заглотом сделать, если ты к нему сегодня ночью придёшь.
— Иди-ка ты тоже в то самое место, — Пашка нихрена не поверил, наклонился подобрать пакеты. — Давай, кончай жрать, потопали.
Консервы с голодухи были вкусными. От прогулки по свежему воздуху нагулялся не только аппетит — сон тоже. Идти за тридевять земель было впадлу.
— Там дождь собирается. Может, до завтра?
— Не будет там дождя: ласточки высоко летают. Когда ласточки высоко летают, дождя никогда не бывает.
Знаток херов. Кирилл выскреб банку, дожевал, раздумывая, а не послать ли его далеко и без хлеба, но вместо этого кинул банку на стол, языком почистил между зубами и, наконец, кивнул.
— Пойдём.
Стимулом были деньги от продажи травки.
13
Дождь не пошёл и на следующее утро, хотя погода определённо испортилась. Тяжёлые серо-синие облака заполонили всё небо, и лишь когда в редкие прорехи проглядывало солнце, тело переставало дрожать.
— Лето, блин! — Пашка, то и дело поглядывая на тучи, раскладывал на крыше сарая принесённые вчера и сегодня стебли конопли. Места уже не хватало, и он укладывал их плотно, расправлял каждый листочек. Кирилл подавал ему снизу, терпеливо ждал и выслушивал Пашкино бухтенье и, чтобы отвлечься от холода и усталости, следил взглядом за покачивающейся ниткой паутины, свисающей с листа ржавого железа. Нитка была старой и толстой, с налипшими почерневшими чешуйками берёзовых серёжек и ещё каким-то сором. Она вызывала брезгливое омерзение. Здесь в деревне, в бабкином доме почти всё вызывало брезгливое омерзение, всё было пропитано запахами гниения и разложения, умирания.
Кирилл проснулся раньше часа побудки, ему снился какой-то сон, который не запомнился, и до звонка Пашкиного будильника он лежал и метался между тем, чтобы немедленно вскочить с бабкиной кровати, одеться в свои шмотки или покемарить ещё. Лень одолевала, да и хата за холодную ночь остыла, из окна дуло, и он продолжал лежать и кутаться в одеяло, на котором хоть был чистый пододеяльник, но оно само, как и весь заскорузлый дом, было отвратительным. Только выжившие из ума чудики могут спокойно существовать в таких условиях.
Егор Рахманов… Мысли о деревенских жителях, конечно, в первую очередь потекли к нему. Егор Рахманов ведь не может не понимать, что он тратит свою жизнь зря, похоронив себя в Островке вместе с доживающими здесь свой век старухами. У него точно такой же старый дом со всеми его прелестями, без удобств, с сортиром во дворе, где зимой, наверно, зад и яйца отморозить можно. Корова, поросята, куры — всё это навоз, вонища, крысы, мухи. Поговорить не с кем, пивка попить не с кем, магазина нет, развлекательных центров нет, элементарного Интернета нет. Спутниковую антенну тоже на его доме не видел.
Мать у него инвалидка… Так место ей в соответствующем учреждении. Ей уже всё равно.
Потом раздалось ужасное, раздражающие китайское «пи-пип-пи-пипип», заставившее натянуть одеяло на голову и одуматься — слишком много внимания уделяет чокнутому пидору, лучше бы про своих друзей вспомнил, как они там без него в городе лето проводят, или на фотку какой-нибудь тёлочки в телефоне подрочил.
Пашка протянул руку, Кирилл на автомате вложил в неё последний полный мешок. Хождения за три моря выматывали его в мочалку, на делянке оставалось ещё больше половины урожая, а упрямый, осторожный, сука, Машнов отказывался ехать на машине. Ну попетляли бы, ну запылились, так за один раз бы всё вывезли, а тачку потом на мойке отдраить можно.
— Всё! — сказал Пашка и победоносно выпрямился во весь рост, разглядывая с заботой уложенные стебли, как Гулливер — дрессированных лилипутов.
— Слазь тогда, я жрать хочу.
— Слезаю…
Он ещё раз обвёл любящим взглядом прирождённого садовника подвявшую коноплю и на цыпочках, тщательно выбирая, куда поставить ногу, подобрался к краю крыши. Дряхлое железо прогибалось и стонало под ним. Деревянная самодельная лестница, прислонённая к крыше, тоже держалась на соплях, но каким-то чудом не разваливалась. Кирилл делал вид, что подстраховывает — усиленных мер безопасности не требовалось: если бы Пашка и упал, лететь ему было не более полутора метров — сараи раньше строили низкие.
Машнов слез, деловито отряхнулся, ополоснул руки застоявшейся дождевой водой в
