бочке, к которой был подведён жёлоб с крыши дома.
— Так приготовишь что-нибудь? — спросил севший на скамейку у колодца Калякин, предварительно положив на неё более-менее чистый мешок.
Пашка вытер покрасневшие от холода руки о трико и обернулся, подбоченился.
— Так, приготовить-то я приготовлю, но запасы у нас кончаются.
— Блять, ты всё сожрал?
— Жрёшь у нас ты. А я ем. Не, у нас есть ещё консервы, тушёнка, колбасы палки две. Макароны и гречка. Хлеб. Чёрствый уже маленько, но сойдёт. Печенья есть и яйца.
— А пиво?
— Пиво тоже есть, не всё же ты вылакал.
— Да я не пью вообще!
— Ещё картошки осталось с полведра, — продолжил перечислять, вспоминая, Пашка. — Ещё у бабки в подвале всякие огурцы и помидоры в банках, закуски всякие, икра…
— Красная? — хмыкнул Кирилл.
— Ага, заморская баклажанная, — кривляясь, поддержал его шутку Машнов. — Не знаю, сколько этим банкам лет, но, думаю, не пропали, консервация десятилетиями хранится и хоть бы хны.
— Не, тогда я есть не буду. Лучше в город мотанёмся.
— Можно мотануться. Не сегодня только, а когда всё уберём. Сегодня картошечки пожарю, с килькой влёт уйдёт.
Кирилл поморщился. Он считал кильку за второсортную кошачью еду. Пиццу бы сейчас слопал, в одну харю и в один присест.
— Молочка бы к картошечке, — в разрез его желаниям замечтался плебейски воспитанный Машнов. — Жареная картошечка с молочком — самый смак, м-мм. Пробовал когда-нибудь?
— Нет, — ответил Кирилл и сразу усмехнулся: — Хочешь, могу молоко организовать.
— К другану своему сходишь? — Пашка мгновенно сменил настрой, заулыбался, тонко намекая на толстые последствия.
Калякин тоже фыркнул:
— Иди ты, не друган он мне. С пидорами не дружу.
— Ага, ага, слышали мы это. То-то ты к нему зачастил. А что, Егорка парень симпатичный, фигурка хрупкая, волосы длинные — ночью может за бабу сойти, а ты к нему как раз по ночам шастаешь.
Кирилл выслушал его глумление беззлобно, даже со смешками. Весело было слушать, как тебя приравнивают к пидорью, но снести такие сравнения можно только от друга, с которым и не через такое прошли и который не усомнится в твоей действительной ориентации, так как сотни раз видел тебя на девках, подсовывал их тебе, а иногда стаскивал с них. В их с Пашкой клубной дружбе встречались самые разнообразные и извращённые выверты.
— А сам-то? — подначил Кирилл. — Сам-то не положил глаз на пидорка? Не ревнуешь? Как приехали, только его и защищаешь: «Егор хороший, не трогай Егора, Егор — душка».
Они засмеялись.
— Ой, блять, в этой деревне и правда оголубимся, — утирая грязным рукавом брызнувшие слёзы, проговорил Машнов. — Не надо было вообще, что он пидор, заикаться.
— Так организовать молока или нет? — спросил, прекращая смеяться, Кирилл. Втайне, в самых потаённых глубинах его души теплилась надежда, что Пашка скажет «да». И где-то рядом, в других глубинах он начал подозревать, что это ненормально.
— Как хочешь. Попробуй. Только у него, наверно, всё молоко на продажу.
— Ничего, поделится с соседями.
Пашка что-то буркнул, отмахнулся и пошёл к веранде, постукивая по земле ногами — отряхивая кроссовки от возможно прилипших комьев земли. Потом скрылся за калиткой, отделяющей двор от садово-огородной территории.
Кирилл посидел, глядя на зелёные заросли позади участка, на необработанные, заросшие травой грядки, на коих в разнобой торчали укроп, перья лука и чеснока, щавель, ещё какие-то культурные растения фиолетового цвета. Он всё-таки решил сходить к Рахманову — авось с утра у него не будет топора. Желание сделать пидору больно, уязвить, пересиливало лень и усталость. К тому же солнце выглянуло, меж серых облаков показался большой клок голубого неба.
На улице Кирилл остановился, подставляя лицо приятно тёплым лучам, расстегнул олимпийку. Деревенская тишина давила на уши, он никак не мог привыкнуть к отсутствию круглосуточного гула транспорта, гомона толпы, строительных, производственных звуков. Брёх собак, кукареканье особо голосистых петухов, кваканье лягушек на реке и жужжание насекомых не восполняли физической потребности в привычном городском шуме.
Калякин прежде всего устремил взор к дому Рахманова. Время не было ранним, около одиннадцати часов, поэтому весёлый молочник на своём драндулете мог отправиться на рынок. Точно Кирилл его распорядок не изучил. На усадьбе лесной феи тоже было глухо.
И всё же улочка отличалась от виденного в предыдущие три дня — возле следующего от банкирши дома на лавке сидела одинокая старуха. Худощавая, невысокого росточка, насколько Кирилл мог судить со своей позиции. На ней были чёрная телогрейка поверх яркого цветастого платья и режущего глаз фиолетового цвета платок. Из-под платья виднелись чулки или колготки и потом уже боты типа калош, но с меховой опушкой. В руках бабка держала клюку, водила ею по земле то ли чертя что-то, то ли ища червяков для топчущихся рядом кур. Но как только бабка заметила вышедшего на дорогу молодого парня, сразу бросила своё занятие. С её взгляда можно было лепить памятник любопытству: слепая, издалека, но непременно рассмотреть, что же там происходит, кто же там стоит.
Кирилл удержался, чтобы показать бабке «фак», пошёл своею дорогой, прислушиваясь, нет ли со стороны Рахмановых каких-нибудь звуков — мычания коровы, стука топора или тарахтения мотоцикла. Но было тихо, как и во всей деревне.
Не теряя надежды найти селянина дома, спящим или готовящим варево свиньям, Калякин свернул с обочины на вытоптанную площадку перед калиткой. Если молочник уезжал, открывал ворота, то щетина скошенной травы не сохранила следов. Кирилл собирался войти, как его окликнул старушачий голос:
— Ты к Егору? Так Егора нету. В город подался с утреца.
Голос бабуси дребезжал, как ложка в стеклянном стакане. Говорила она шамкающе, будто забыла надеть вставные челюсти, и с каким-то исконно деревенским акцентом, отчего «Егор» превращался в «Яхора».
Кирилл обернулся. Старущенция уже переместилась на дорогу, стояла возле дома банкирши на кривых, торчащих из-под юбки ногах и, опираясь на клюку, выжидательно таращилась на него. Кирилл не знал, что с ней делать, и, так как пидорка всё равно не было дома, повернулся к ней. Пошёл.
Вблизи старушка выглядела ровесницей египетских фараонов. Морщинистое лицо с узкими щёлочками желтоватых слезящихся глаз, сеточкой выступивших красных капилляров на рыхлом носу, ввалившимся ртом, в котором действительно не было зубов, и морщинистые узловатые пальцы, крепко сжимающими пластмассовый набалдашник клюки. От одежды тошнотворно воняло похлёбкой.
— Егора нет, Егор уехал, — повторила она, обрадовавшись неожиданной компании. — А ты кто? Нюркин внук?
— Не, его друг.
— Как зовут?
— Кирилл.
— Кирилл? Хорошее имя, новомодное, давно так не называли, с тридцатых годов поди. А меня Олимпиада Михайловна. Баба Липа по-здешнему.
— Тоже ничего себе имечко.
— Назвали вот, — проскрипела она, потом будто опомнилась.
