я скажу обо всем, что было мной выстрадано. Что я никогда не мог бы разделить вашу вульгарную сердечность и что я способен любить. Создаваемые картины должны, подобно созерцанию женщины или вдыханию аромата, лишать сил, должны возбуждать. Содержание, заставляющее трепетать нервы, придает книге характер глубокого, сомнительного сладострастия. Влюбленные, испуганно вздрагивающие при скрипе половиц, словно виновные, доведенные до крайности, приводящей их к пропасти, страсть, бурлящая вокруг них, — вот чем заполнены мои ночи. Ночи, которые я один на один провожу с моими произведениями. С любовью прежней романтики должна слиться вся горечь иллюзий, разбитых в сорок восьмом году. Я хочу быть сибаритом, но никто не должен заметить этого. Самые великие слова этой эпохи я хочу вложить в уста хвастуна, играющего в свободу и патриотизм, идиота с помпезным именем. Как я сказал? Режимбар! За этим образом и барахтающейся стеной гротесков спрячется моя нежность. Но не совсем: я не вынес бы этого! Должен обязательно быть и другой, скромный образ, что-нибудь вроде приказчика, не более того. Он должен будет считать возможной справедливость, ненавидеть государство, стремиться к единственной на всю жизнь любви и в определенный, — о, как мудро предусмотренный, — миг испустить вопль: «Да здравствует республика!» Пусть воплотит он в себе все то, что я сам бы хотел сохранить, и, кроме того, пусть обладает свойством детей — никогда не поддаваться полному разочарованию, даже и тогда, когда полицейские искромсают его саблями. А оставшиеся в живых: о чем будут они, приближаясь к пятидесяти годам, вспоминать с благодарностью к жизни? И честолюбец и любящий, о чем же ином будут они говорить, как не о самом первом вечере, когда они открылись, чтобы потерять целомудрие. Ничего, кроме плоской миловидности, не останется для столько раз воспламеняемых душ. Это будет книга разочарованности, в которой, несмотря на бесконечные метания, ничего не происходит, ничто не доводится до конца, где поток превращается в тощую струйку, — это будет наиболее наболевшая из всех написанных книг… Поймут ли ее?»
IV
«Воспитание чувств» остается непонятым даже Жорж Санд. Она не видит художественности этой книги: «Бесконечно разбросанные тобой пригоршни поэзии твои персонажи не могут оценить». Однако она, как истинный оптимист, считает этот роман книгой, в которой автор преодолел все личное и тем самым отрекся от всего страстно желаемого.
Художественность этого романа остается непревзойденной.
Это новый художественный жанр, где не идеи, а изобилие возникающих образов настолько захлестывает автора, что художник в нем преодолевает мыслителя. Каждое движение души, каждое переживание внутреннего мира делается путем сравнения осязаемым, сливается с миром реальных предметов. Более того, его сравнения перестают сопоставлять, они становятся органически связаными с мыслями; дух как бы погружается в свой источник — сознание, мысль заменяется действием. Самое затаенное становится явным. Герой, любуясь возлюбленной, слышит чьи-то слова, «которые, проникая в его душу, словно металл в плавильную печь, сливаются с его страстью и порождают любовь». Здесь устранены все невоплощенные в образ анализы и вся экспозиция, все то, что превращает прежние романы в смесь приключений и зарисовок; автор никогда больше не выступает от собственного имени; обо всем том, что прежде разъяснялось им в предисловии, говорит теперь само его творение, возникая по мере развития расщепленного на отдельные события сюжета. Этот метод здесь впервые оказывается совершенным. Еще на первых страницах «Мадам Бовари» писатель берет слово и перекидывает мост между самим собой и новым миром, который собирается изображать. Его скрытая чувствительность, как оказывается, непомерно возрастает, а страх выдать себя заставляет его с еще большей стыдливостью держаться вдали от своего произведения. «Неличность» для него не что иное, как потребность души. Для последователей она становится непонятым символом веры.
Болезненное целомудрие, придающее ему, несмотря на сознание потерянной молодости, очарование изнеможденности, делает его неповторимым. «Воспитание чувств» по существу неповторимо. Лишь немногим высокоодаренным художникам под силу повторить «Саламбо», история мадам Бовари (или то, что в ней сразу заметно) была повторена сотни раз, но. «Воспитание чувств» остается неповторимым. Никому, кроме него, наделенного особым даром, не удается заглянуть в пропасть, разделяющую два поколения: созерцателей и людей грубой силы; пропасть, отделяющую республику мечтателей от военного деспотизма. Молодой честолюбец, анализирующий в «Воспитании чувств» общество, видит его сквозь призму своих лихорадочных вожделений, считая его «творением, искусственно функционирующим на основе математических законов. Обед, встреча с влиятельным человеком, улыбка красивой женщины могут в ходе взаимосвязанных друг с другом событий привести к желаемым результатам. Знаменитые парижские салоны, словно машины, перемалывают сырье и превращают его в нечто более ценное. Он верит в куртизанок, с которыми совещаются дипломаты, в выгодно заключенные браки, в гений каторжников и в случай, подчиненный сильным мира сего».
Молодого честолюбца ожидает разочарование, он не добивается успеха, между тем как избравший тот же путь Растиньяк достигает цели. Восприятие действительности, которым живет Бальзак, Флобер отвергает одним пожатием плеч. Именно здесь проходит расколовшая столетие трещина. Отрицая авантюрный социализм, Флобер тем самым объединяет реальное с немыслимым. В действительности он отрицает не только авантюризм, но и всякое действие вообще. Разочарование приводит его к раздвоению, заставляет его бежать от света; он черпает мудрость в воздержании. И находит болезненное удовлетворение в целомудрии.
Они — хорошая для него завеса. Современникам остаются неясным и сущность «Воспитания чувств» и его стиль, — тот знаменитый стиль Флобера, от которого столь же неотделимо звучание, как и краски от романтизма: оно и в оглушительном бряцании оружия варваров «Саламбо» и в звуках, издаваемых мифическими зверями из «Искушения святого Антония». Звучание это примечательно тем, что, прорываясь сквозь глубочайший приступ удушья, оно падает затем в угнетающую тишину; в волшебную призрачность царицы Савской, в загадочную девственность Саламбо. В «Воспитании чувств», делающем Флобера отверженным, стиль болезненного целомудрия достигает своего апогея. Без всякого сожаления он повелительным жестом отбрасывает от себя те человеконенавистнические причуды, которые унаследует впоследствии Мопассан. Из экзальтированной экстравагантности молча и строго возникает мечтательность духов. Души беззвучно парят над возбужденной кровью. Трепещущие слова, словно вскрики, бесцеремонно врываются в ангельский рой фраз. Пылающие картины озаряют серую повседневность. Стиль неожиданно обогащает обывательский материал представлением о высотах и далях. Еще в «Бовари» изображением старого Руо, скачущего к своей мертвой дочери, он доказывает, что и серому сельскому захолустью сороковых годов не чужды пульсы гомеровских ритмов. Уже здесь из бессмысленного самоистязания взметывается вдохновение. Вдохновение того, кто, рискуя жизнью, обрекает себя на вылазку из своей крепости.
«Воспитание чувств» считается в художественном отношении неудачным, а по духу своему вызывает ненависть. Оно появляется в то
