секретаря увидать, – обратился Прокоп к сидящему в коридоре за широким, покрытым зелёным сукном, столом с чернильным прибором и телефоном бритому мужчине в полувоенной форме. – Земляки просили передать одну бумагу.
– Товарищ первый секретарь сейчас занят, – спокойным голосом сказал бритый, – оставьте ваше заявление. Как освободится товарищ Милкин, я обязательно передам.
– Мне бы лично в руки товарищу Милкину. – Прокоп на секунду обернулся, окинул быстрым взглядом стоящего у входных массивных дверей милиционера и торопливо закончил: – У меня дело большой государственной важности. Люди пострадали от беззаконья. Надобно срочно разобраться и наказать виновных.
– Товарищ, я же сказал: разберёмся. Всё передам. Оставляйте ваши бумаги. Не беспокойтесь, вот я их взял, сейчас оформлю, занесу в журнал. А вы спокойно идите. Всё решим.
– Так ить и нынче некоторые могут погибнуть.
– Идите, идите. Всё передам. Товарищ милиционер, проводите гражданина.
– Да нет уж, сам отыщу выход. Прощевайте покуль.
И Прокоп пошёл к дверям. Бритый же уселся на стул с высокой спинкой, пододвинул к себе тетрадь и стал лениво пролистывать страницы: что ж здесь, дескать, такого интересного принёс этот неугомонный лесовик, как окрестил бритый про себя Прокопа за его лохматую шапку и меховую кухлянку. Однако едва вчитался он в корявый текст, лень как ветром сдуло, и уже через пару минут бритый был в кабинете первого секретаря, а еще через две вооружённая охрана резво мчалась к дверям. Но ни во дворе, ни на улице, ни в прилегающих к ней переулках лесовика и его лайки уже не было и в помине. Зато спустя каких-то пятнадцать минут все, бывшие в этот момент на горкомовском дворе, безо всякой команды вытянулись в струнку и лица их приняли выражение крайней преданности и почтения. Скрипя новенькими резиновыми протекторами, во двор въезжал крытый легковой утеплённый автомобиль, за ним грузовик с вооружёнными молчаливыми латышами в кожаных, на меху, картузах и тужурках – личная охрана Исхака Филипповича Лысощёкина. С полчаса назад они по специально оборудованным металлическим сходням выгрузились с литерного бронированного поезда. Что ни говори, а знал себе цену и любил комфорт глава губернии.
Визит первого секретаря губернского комитета партии был неожиданным, без предупреждения, и поэтому вызвал лёгкую панику среди руководства города. Сам Милкин без пальто, с открытой головой выбежал на высокое крыльцо и замер у обитой кумачом колонны, пока грузный Лысощёкин выбирался из автомобиля и с брезгливой гримасой на одутловатом лице поднимался по ступеням. Фома Иванович дёрнулся было навстречу, но был остановлен хлёстким, как бич, взглядом круглых холодных глаз из-за пенсне. Лысощёкин, не здороваясь, прошествовал прямо на второй этаж, в кабинет Милкина, шумно отодвинул кресло и, плюхнувшись в него, обвёл безжалостными совиными глазами проследовавших за ним Милкина и подоспевшего Ширяева.
– Вы мне ответите, куда людей подевали! В лагехя захотели, на лесоповал? К стенке пхислоню, как миленьких!
– Товарищ первый секретарь губкома, – робко начал Фома Иванович. – Люди выходят из тайги. В лазарете проходят курс лечения двенадцать бойцов. Поступили сведения, что и руководство отрядов живо. Они здесь, недалеко от города. Мы как раз перед вашим приездом снаряжали поисковую группу.
– Так что ж вы молчали! – нетерпеливо перебил Лысощёкин и, задумавшись на мгновение, бросил: – Я тоже еду. Впехёд!
И уже в дверях, не оборачиваясь, процедил:
– А сведения вехные?
– Скорее всего, да, – поспешно ответил Милкин и, покосившись в сторону Ширяева, добавил: – Любопытную тетрадь оставил в приёмной один таёжник, видимо, из кержаков. Мы, как узнали, что написано в этих бумагах, пытались задержать таёжника, да он как в воду канул.
– Хаззявы! Вехнёмся, обсудим на заседании пахтактива ваши халатные действия. Тетхадь сейчас же мне. В пути ознакомлюсь. И давай немедленно – впехёд, да возьмите побольше бойцов. Вдхуг засада!
Пленников отыскали довольно быстро по припорошенной позёмкой, едва угадываемой лыжне Прокопа, которой он входил в Талов. Чоновцы были, хоть и сильно обморожены, но живы и в сознание. Лысощёкин и Милкин ждали их на окраине городка в избе секретаря партийной ячейки одного из лесопунктов, где Исхак Филиппович то мрачнел и возмущенно топал ногами, то заливисто хохотал, зачитывая вслух исповеди незадачливых чоновцев.
Руководил операцией Ширяев, он же первым и разворошил пихтовый лапник и сдёрнул холодную доху с закоченевших Феньки-Стрелка, Кишки-Курощупа и бергалов. Бойцы в это время ловили лошадей у обрывистого пригорка.
– Тек-с, Аники-воины! – Лысощёкин вперил свои студенистые глаза в робко столпившихся у порога чоновцев. Их по дороге сюда оттёрли снегом и дали каждому по глотку спирта. Хлебнула и Фенька. Разморенные, они плохо соображали, но скрытую угрозу для себя в этих словах почувствовали все. И потому подобрались. Между тем Исхак Филиппович всё больше входил в раж:
Командихы сханые, где охужье? Где бойцы? Где изловленные пхеступники? Полистал я ваши откховенья. Хохоший пхиговох вы себе накахябали. Мне остается его только подмахнуть – и мои охлы вас мигом к стенке пхислонят! Но я обожду, покуда вы не пхизнаетесь, кто задумал и кто исполнил злодейское убийство товахища Гомельского, нашего гехоического комиссаха! И не думайте, что я повехил всей этой вашей филькиной гхамоте! – Губсекретарь брезгливо отодвинул от себя ближе к середине застеленного кумачом стола помятую тетрадку. – Лучше пхизнайтесь по-хорошему – кто надоумил вас жечь и гхабить тхудовое кхестьянство! Сказано было – найти и наказать хеволюционным судом бандитов и кулаков, а вы, двухушники и пособники импехиалистов, подняли гхязные лапы на тхудовых пхомысловиков! – Лысощёкин шумно вздохнул и запальчиво закончил: – Да я вас в похошок сотху! Дехьмо своё жхать заставлю! Конвой – в тюхьму их, на нахы! И глаз не спускать с этих вхагов находа!
2
Дед Петро сидел на подсохшем комле поваленной сосны и, опершись на посох, смиренно поглядывал вокруг себя. Проталины, что рассекали во всех направлениях опушку с ноздреватыми, осевшими сугробами, парили, пригретые тёплым солнышком апрельского ясного денька. Кое-где синели бутоны первых кандыков и белели нежные лепестки подснежников на чёрной, в серых косицах прошлогодней травы и листвы, земле. Из ближнего леса доносилось весёлое теньканье синицы да мелодичное постукиванье дятла. «Обманули-таки зиму-то, теперь заживём, – радостно звучало в душе сильно сдавшего за это время старика, – слизуном, крапивкой, черемшой-колбой да какой иной травкой подкормимся. Даст Осподь, скотинку подымем, земельку распашем, хлебушка посеем. А там, гляди, и ребята с промысла пробьются. Да будет так – во имя Отца, Сына и Святаго Духа!» Дед приподнялся с лесины и осенил себя двуперстным крестным знамением.
– Доброго здоровьица, дедушка! – из-за распустившейся вербы, в изжёлта-серых пушистых цветах которой деловито гудели пчёлы, вышел с
