Благодетель, наш Господин".
Так началась новая глава в жизни князя Якова, в которой он питался скромно, пил лишь молоко, причём в основном козье, часами молился на коленях, ударяясь лбом об пол, изучал "Жития святых" и, к изумлению своего лакея Трофимки, носил рубище из конского волоса, "дабы усмирить желания своей грешной плоти", как он однажды в сильном порыве самоуничижения объяснил потрясённой и огорчённой Марфе Степановне, считавшей подобные разговоры неподходящими для своих старых ушей. И в довершение всех своих добровольных неудобств он спал на голом полу рядом с роскошной, низкой, широкой и необычайно мягкой кроватью, которую специально для него изготовили из кудрявого клёна его личные столяры, устлав её пухом многочисленных лебедей, плававших по озеру перед домом.
Теперь, вместо диких и сомнительных персонажей, только дородный деревенский поп, отец Дорофей, составлял ему компанию, выпивая бесчисленные стаканы обжигающего некрепкого чая, в который он время от времени бросал полные ложки малинового варенья, обильно при этом потея (ибо таков был обычный и весьма полезный эффект горячего чая с малиной) и рокочущим голосом, который разносился далеко по парку, несколько нервно увещевая своего дорогого духовного сына продолжать его продвижение по прямому пути праведности, который тот столь мудро, нет, столь вдохновенно избрал. Нервозность, которую отец Дорофей тщетно пытался скрыть, объяснялась тем, что никто и никогда не знал, что мог внезапно вытворить Яков Дмитриевич. Он был одинаково способен как бить себя в грудь, посыпать голову пеплом из трубки и обильно оплакивать свои грехи, так и, испустив громкий рёв ярости, ударить в грудь или, что ещё хуже, по зубам своего собеседника, пусть даже тот и был его духовным наставником, естественно, с самыми болезненными и неприятными последствиями. Поэтому неудивительно, что отец Дорофей старался использовать всю дипломатию, на которую был способен, и, образно говоря, с большой осторожностью катил по тонкому льду, отделявшему его от катастрофы. Потом, когда наконец святому человеку разрешалось удалиться после множества благословений и низких поклонов, тот радостно и поспешно возвращался в безопасный уют своего дома, к успокаивающему обществу своей верной старой попадьи Матроны Ивановны, покорно, без единого звука протеста, родившей ему девятнадцать поповских детей.
Оставшись один, Яков Дмитриевич потягивался и зевал, а затем посылал за своей пожилой кузиной Марфой Степановной и заставлял её часами сидеть подле него, пока та вязала и тихим певучим голосом наговаривала бесконечные сказания про два Иерусалима (Палестину и Небеса) и про странствующих по всей святой Руси в поисках религиозного утешения паломников. Постепенно, видя, что Яков Дмитриевич заинтересовался, Марфа Степановна стала приводить к нему некоторых из этих скитальцев, чтобы те могли лично поведать свои истории Благодетелю (разумеется, уже никак не "Сатрапу") уезда Архангела, в результате чего вскоре, ко всё возраставшему изумлению невидимых, но бдительных соседей, искренне надеявшихся, что Яков Дмитриевич должен был когда-нибудь справиться со своим чудны́м поведением и образумиться, вся местность наполнилась святыми мужами и жёнами, странниками и пилигримами, всяческими ущербными, известными как калеки и блаженные, то есть "счастливые юродивые Христа ради". А посреди всех них выделялась величественная фигура Якова Дмитриевича, теперь худая и измождённая от диеты, бессонницы и (хотя он ещё не осознавал этого) скуки, и он тихим и смиренным голосом вещал слова доброты, братской любви и ободрения своим странным посетителям.
В то же время влияние на него некогда малозначимой Марфы Степановны становилось всё сильнее и сильнее, пока люди не покачали понимающе головами и грустно не промолвили: "Она ещё его прижмёт, она его совсем задавит, уродливая старая курица". И мало-помалу скромная, "никому не нужная и забытая", стала всемогущей и принялась править Яковом Дмитриевичем железной рукой.
Затем, столь же внезапно, как и началась, вся эта удивительная святость прекратилась, и Яков Дмитриевич опять вступил в новую и, увы, скандальную фазу своего существования. Случилось это так.
В одно дивное летнее утро, когда он мрачно расхаживал взад-вперёд по своей любимой акациевой аллее, которую никому и в голову не пришло бы попирать, он с удивлением заметил, что на другом её конце появилась женщина, медленно направлявшаяся к нему статной, ровной, спокойной и неторопливой походкой. С первого же взгляда Яков Дмитриевич понял, что та молода, но уже замужем, ведь традиционный крестьянский платок был повит вокруг её головы, а не завязан под подбородком, ниспадая треугольником на затылок, как это было принято у незамужних. А приглядевшись, его опытный глаз определил – и, увы, он тут же испытал неожиданный трепет запретного, а стало быть, греховного удовольствия от сего открытия, – что молодка была настоящей красавицей, не только гибкой и стройной, но и широкоплечей, с высокой упругой грудью и соблазнительно округлыми бёдрами, призывно и вызывающе покачивавшимися при каждом её шаге. Пока она шла по дорожке, он не спеша и с одобрением рассматривал её золотистую кожу и румяные щёки, её длинные веерообразные чёрные ресницы, обрамлявшие скромно опущенные веки, её широкие брови – соболиные, как их принято называть, – её прямой короткий нос с очаровательной приплюснутостью на самом его кончике и довольно широкий, но красиво изогнутый рот. Когда же она спокойно подняла на него свои очи и стало ясно, что те миндалевидны и черны как смоль, он восхищённо цокнул языком, как делал всегда, когда ему действительно что-то нравилось, и тихо пробормотал себе под нос: "Царевна, лебёдушка … Яков, братишка, тебе повезло". Но вслух он лишь небрежно спросил: "А ты кто такая, моя красавица? Я тебя раньше здесь не видел. Ты приезжая?"
"Меня зовут Доминика, Ваше Сиятельство, я новая жена Акима, старшего кучера", – тихо ответила та, и голос у неё был низким и бархатистым.
"Она, несомненно, хорошая певица", – подумал Яков Дмитриевич и вновь испытал трепет удовольствия, ведь ему несказанно нравились такие голоса, что могли сочно и проникновенно исполнять меланхоличные русские народные песни или дикие и мелодичные цыганские напевы.
О да, ей бы нужно
