на шею. А он-то, идиот, и не знает, как к этому отнестись. По правде сказать, он вообще не понимает, чего хочет. Вот ведь нищая-скотина-чёртов-старый-дурак-будь-он-проклят!" Это знакомое старое ругательство волшебным образом помогло мне сильнее всего.
Назавтра Ванька и Танька имели с Мамусей долгое обсуждение. Это была таинственная беседа, поскольку они заперли двери и, к моему негодованию, засунули в замочные скважины вату. Это продолжалось целую вечность. Наконец, когда всё завершилось, они оба пришли в мою комнату, где, умирая от любопытства, я пыталась скоротать время, рисуя зелёную лягушку на своей белой изразцовой печке. Я знала, что разговор был обо мне, так как сквозь вату мне удалось расслышать несколько раз произнесённое "Тамара", но я не могла и представить, к чему весь сыр-бор. Стоило им войти, как я бросила кисть с зелёной краской и кинулась к ним.
"Что это было? О чём вы судачили?" – закричала я, а Ванька с Танькой переглянулись в притворном изумлении.
"Судачили? О чём? Кто вообще о чём-то судачил? А если они и судачили, то они не о тебе!"
"Это, моя дорогая Танька, абсолютно неграмотно построенное предложение – осуждающе заметила мисс Бёрнс из глубины своего кресла, где сидела и вязала. – Я вдруг обратила внимание, что в последнее время ты очень плохо изъясняешься по-английски. И на вашем месте я бы перестала дразнить эту несчастную детку. Она всё утро была как на иголках. Вы же знаете, сколь она любопытна".
"О, прекрасно! – воскликнули они. – Мы сжалимся над вашей несчастной деткой. Послушай-ка, Тамара, у нас для тебя новость – грандиозная новость! Держись за свой парик, зубы и панталоны, а не то рискуешь потерять их все от страшного изумления".
"Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, – вопила я, скача вокруг них в безумном возбуждении. – Что это? Ради всего святого, скажите или убирайтесь!"
"Пойдём?" – они вопросительно и по-совиному вылупились друг на друга.
"Что ж, хорошо! Ничего не говорите и проваливайте, пока я не облила вас зелёной краской!"
"Не смей, ты, мелкая неблагодарная негодница, ты, нищая скотинка … ты …"
"Ладно, ладно, – верещала я, – не стану вас обливать. Только скажите, а то моё сердце разорвётся и я умру. Бесполезно что-то говорить моему трупу".
"Ну, моё доброе дитя, – серьёзно начал Ванька, – дело-то вот в чём: мы, твои старшие и лучшие, порешили, что ты совершишь свой первый выход в свет на год раньше положенного …"
"… как только окончишь школу мадам Курба; разумеется, при условии, что тебе удастся совершить этот подвиг, – нравоучительно добавила Танька, – поскольку нет выпуска – нет дебюта, это понятно".
Мой дебют? Так скоро? В порыве восторга я пустилась вокруг двойняшек в пляс.
"Это сделали вы, вы! Я знаю, знаю! Ох, Ванька и Танька, вы голубки, вы ангелы, вы душечки! Но почему, почему?"
"Потому что мы хотим, чтобы ты хорошо провела время и забыла про этих чёртовых дурней, Гришу и Бэй, и про всю прочую чепуху, захламлявшую твою глупенькую голову в эти дни, – заявили они. – Ты слоняешься по дому без дела, как хворый телёнок, и мы устали тебя видеть в таком состоянии. Это расстраивает наши желудки, нервы и всё прочее!"
И всё прочее! Благослови, Господи, сердца моих двойняшек! Я не могла поверить в свою удачу. Вне себя от радости, я выскочила из комнаты в коридор, вопя: "Слушайте все, слушайте! Я собираюсь выйти в свет! Скоро случится мой дебют, мой дебют!"
Двери распахнулись, и оттуда высунулись изумлённые лица. Ванька с Танькой, мисс Бёрнс, Няня, Фрося и Бэй – все побежали за мной, будто я была "Гамельнским крысоловом", и коридор наполнился взволнованными людьми. Доскакав наконец до Маминого будуара, я без стука туда ворвалась и, закружив её по комнате, начала дикое фанданго, распевая во весь голос: "У меня скоро будет дебют!"
