взрослых, — это тот, к которому мы его ведем.
Первоначальный опыт ребенка — и тот, что получен им самим непосредственно из окружающей его среды, и тот, который он получает, когда мы его воспитываем, — может оказать влияние на всю его последующую жизнь, каким бы малозначительным этот опыт ни выглядел.
Интересно наблюдать за Кирой, когда он сталкивается с каким-нибудь явлением впервые. Вот он в первый раз в жизни увидел падающий снег. Вот в комнату проник первый весенний луч солнца, протянулся светлой полосой от окна. Кира пытается схватить его ручкой и смеется. Ничего как будто и не произошло, но появилась радость. Ее принес лучик солнца — тоненькая полоска, но такая особая, выделившаяся, светлая, пришедшая с такой высоты, с такого простора! И комната перестала быть тесной. И ребенок устремился за лучом света всем своим* существом. И глаз не оторвать от ребенка и луча.
Кира видит впервые в книжке картинку, рассматривает ее. На картинке человек. Кира протягивает ему ручонку. Он старается понять, чем этот человек на картинке отличается от настоящих людей.
Кира проходит мимо темной кладовой и рычит в темноту. Его никто, конечно, этому не учил. Откуда это пришло? Кого он хочет напугать? Должно быть, кого-то в этой темной кладовой.
Когда один из соседей умышленно через несколько минут проходит вместе с ним этим же путем, Кира не рычит. Он тянет его за руку и говорит:
— Свет!
Это слово он знает. Он знает даже, как нужно включить свет.
И вот кладовая освещена, — в ней нет никого, на кого следовало бы рычать. Затем они выключают свет и выходят.
Однако, когда Кира снова один проходит мимо темной кладовой, он опять рычит, пугает кого-то. Появляется всё тот же сосед, берет его на руки и включает свет. В кладовой, кроме них, никого нет. Там всё обычно, всё привычно. Проходит еще некоторое время, и малыш шагает мимо кладовой совершенно спокойно. На тайну пролито достаточно света. Некого пугать. И самому нечего пугаться.
* * *
Одно время нужно было во все глаза смотреть за тем, чтобы пришедший в гости Кира чего-нибудь не сбросил и чего-нибудь не рассыпал. Он притворялся, что совершенно не интересуется вашей чашкой, он смотрел в сторону, а затем одним быстрым движением сметал ее со стола на пол. Киру журили. В следующий раз он бросал на пол коробку с пудрой и с интересом наблюдал, как поднимается вверх ароматная белая пыль. Вот он сбросил на пол стеклянный абажур от лампы, — нет, не нечаянно, а нарочно. Спички он рассыпал часто, пока их не стали запирать. Если ему попадалась в руки книга, он ее рвал.
Что это, страсть к разрушению?
Нет, скорее страсть к узнаванию.
— Ах, Кира, Кира, — говорят ему взрослые укоризненно. — Как же так можно?
— Ах, Киа, Киа! — с той же укоризной повторяет малыш.
Как-то Кира, будучи в гостях у Ивана Яковлевича, соседа, разбил чашку. Тот стал его укорять, не очень строго. Но когда это повторилось и пострадала другая чашка, сосед повел себя более сурово. Он предложил Кире покинуть комнату и говорил с ним при этом совсем неуважительно:
— Ты не умеешь вести себя прилично. Если ты сейчас не уйдешь, я тебя выставлю!
Кира очень не любит это слово «выставлю». Он очень чувствителен к интонации. Есть слова, которым присуща своя интонация. Кира чувствует обидный смысл слова и отрицательно качает головой. Он не хочет, чтобы его выставили. Нет, не надо этого делать! Но лицо соседа сурово. Вина несомненна. Что же поделаешь?! Кира уходит сам.
Всё время оглядываясь, идет он, маленький, по большому коридору, ожидая, не позовут ли его обратно, не подадут ли знак какой-нибудь.
Он уходит медленно, очень грустный.
Виден нежный затылок ребенка с редкими и длинными завитушками, за которые иногда его в шутку дразнят «стилягой».
Он идет, крепко ступая на толстенькие ножки в разноцветных чулочках — розовом и голубом, и хочется заглянуть ему в лицо, в глаза: какие они сейчас? Должно быть, они еще больше, и в них налита обида.
Хочется его позвать. Ведь ему только два года. Но как он научится вести себя должным образом, если его вернуть? Его ведь необходимо воспитывать.
Его не зовут обратно. И прячут улыбку, чтобы он ее не увидел.
Иван Яковлевич, старый полковник, пишущий книгу воспоминаний о гражданской войне, всё же не выдерживает долгой разлуки с юным соседом. Поработав, он решает сделать перерыв, открывает дверь в коридор и кричит:
— Кира!
Если только Киру не увели на прогулку, он сразу тут как тут. Можно подумать, что он всё время стоял за дверью. И все обиды сразу забыты.
Иван Яковлевич, улыбаясь, говорил отцу Киры:
— Я вам представлю счет за две чашки, один абажур, одну электролампу, коробку с пудрой и фарфоровую вазочку. За всё, что разбил в нашей комнате Кира…
Отец охотно подхватывал шутку и соглашался за всё уплатить при одном условии: соседи больше не станут пускать Киру в свою комнату. Отец отлично понимал, что такое решение их не устроит, — ведь малыша они любят. Как так не пускать в комнату? Разве это можно, — из-за какой-то вазочки перестать общаться с человеком? Маленьким, нежным, с открытой душой, всегда готовым признать, что это он разбил, рассыпал, разорвал? Не встречаться с человеком, в котором каждый день появляются какие-нибудь новые черты, — с человеком, несомненно растущим?
В самом деле, стоит ли на него сердиться всерьез? Ведь он знакомится со свойствами вещей, познаёт их. Он бросает книгу на пол, но она не бьется. Тогда он ее рвет. Чашку разорвать нельзя, тогда он пробует ее разбить. И получается!
Проходит какое-то время, и Кира перестает бросать на пол чашки, перестает рвать книги. Бывает так, что он по старой памяти схватит чашку, но тотчас же… бережно передает ее в руки старших. Или сам ставит осторожно на пол.
Отношение взрослых ускорило приобретение нужного опыта. Конечно, он и сейчас еще не знает цены вещам. Но, так как во всех тех случаях, когда он что-нибудь разбивает, происходит нечто неприятное — меняется тон разговора, его выставляют из комнаты, где он хотел бы остаться, меняется отношение к нему, — Кира делает для себя нужный вывод.
Против получения Кирой такого полезного опыта резко выступает добрая старушка — родственница, сторонница «нестеснительного» воспитания. Она — возмущена:
— Подумаешь, ребенок где-то что-то разбил, а его уже выставляют. И слово-то какое нашли! Не стыдно? Жадные, бессердечные люди! Свое добро им
