окончания школы ее отправили в Душанбе на филфак. Тут объяснять нечего, все ясно как божий день: высшее образование всюду в цене, а уж там, где без бумажки ты букашка, а с бумажкой человек, оно и вовсе на вес золота. При этом, разумеется, бумажка, сиречь диплом, вовсе не предполагает наличия соответствующих знаний. Во всяком случае, тогда было именно так. Думаю, и сейчас не поменялось: потому что в Азии все – ну или, осторожно скажу, почти все – непременно хотят быть начальниками. И не только в Азии. Да. Но в Азии сапоги – первое, что крадут. Простите, всплыло.
В университете работал дальний родственник славного Шарафа Мирхафизова, и Шараф Мирхафизов рассматривал его кандидатуру в качестве претендента на ответственный пост будущего зятя. То есть все должно было сложиться как нельзя лучше: кандидат обеспечивает проходной балл, Мухиба учится, получает диплом – а там уж честной пирок да свадебка или, говоря понятными словами, туи калон, масштабом которого предстояло поразить не только весь Таджикистан, но и, возможно, сопредельные республики.
И все бы так и вышло, да только когда она уже готовилась к защите и одновременно к бракосочетанию, этот ее заведомо суженый, безрассудно увлекавшийся чем-то вроде любительского альпинизма, сорвался с обрыва в горах Дарваза, и вопрос замужества отпал сам собой.
Тогда отец добился, чтобы после защиты диплома ее распределили в институт филологии местной Академии наук.
Так мы и встретились: в один прекрасный день сталкиваюсь в коридоре с красавицей-незнакомкой. Худенькая, стройная, прелестное лицо с милыми генетическими следами монгольского нашествия, миндалевидные глаза, волосы смоляные, полумесяцем бровь, одета в европейское; ой, говорит серебряным голосочком, простите, я вас толкнула. Ну и что тут скажешь?
Правда, у меня тогда и мысли не могло возникнуть, что между нами завяжутся хотя бы даже самые платонические отношения, ведь запад есть запад, восток есть восток и так далее. А может, и могло, точно не скажу. Но штука в том, что за ней сразу принялся ухаживать Рустам Гафуров. Он работал в отделе редких рукописей. Отдел редких рукописей считался у нас элитным подразделением, чем-то вроде, скажем, дивизии «Эдельвейс». Там бытовали хорошие люди, с юмором и без фанаберии, как, впрочем, и во всем институте филологии, составлявшем, как мне временами казалось, гордость ТаджАН. Может быть, я ошибался. Всяк кулик свое болото хвалит.
Так или иначе, Рустам Гафуров был именно из них – тихий, вежливый, аккуратный. Худощавый, невысокий и смешливый, он мог бы сойти за подростка, если б не ранняя плешь на макушке. И еще нос у него смотрел немного на сторону. Лет в четырнадцать он гнал с горки мимо дверей детского сада на тяжелой машине ХВЗ – Харьковского велосипедного завода (я сам владел когда-то таким же неподъемным великом, и лично мне временами казалось, что он сварен из обрезков броневой стали), когда эта дверь распахнулась – вернее, отворилась, будто в страшном сне, в сказке, в замедленном кино – и оттуда вприпрыжку выбежала девочка. За ней спешила мама, только маму Рустам тогда не разглядел, потому что резко вывернул руль. Метра через четыре по-прежнему стремительного, но направленного уже по другой траектории движения переднее колесо встретилось с пропастью глубокого бетонного арыка, а сам он вписался физиономией в бетонное же основание уличного водопроводного крана.
Это было большой удачей: не то, разумеется, что сломал нос, а что получил возможность тут же, на месте происшествия, полить его ледяной душанбинской водой. По его словам, кровь унялась лишь часа через полтора; думаю, он все же несколько преувеличивал.
Рустам любил рассказывать об этом давнем происшествии и всякий раз вздыхал: дескать, если бы его тут же отвели в травмпункт и поставили косточки на место, то и следов бы не осталось – никакой кривизны и эллипсов, все прямое, как у Евклида, – вот и жаль, мол, что ни у кого не дошли до мальчика руки. Однако по некоторым деталям его повествования у меня складывалось впечатление, что еще больше, чем о кривом носе, он сожалеет о погнувшейся при ударе вилке переднего колеса: с той поры велосипед сильно вело влево. Но он, разумеется, как-то приспособился и еще много лет на нем раскатывал.
В общем, мы частенько находили время просто поболтать или вместе пообедать, ведь если оставить в стороне финансовую сторону дела, сравнительно свободная жизнь академического филолога предоставляет для этого немало возможностей. То есть что значит – пообедать. Была там одна забегаловка на проспекте Ленина, справа от президиума академии, туда все ходили, заведение, как и все тогда, казенное, однако дух витает где хочет, дышит где вздумается, и в этой столовке, не знаю уж благодаря чему, можно было вкусно и дешево поесть. В сухое время года – а оно в Душанбе почти всегда такое – столики выставляли на улицу. Ассортимент по-азиатски вековечный: плов с непременной касушкой[2] шакароба, лагман, шурпа, к ним лепешка, зелень и чакка, то бишь кислое молоко, а то и манты. Наблюдая за тем, как повар-ошпаз, поместив на тарелку положенные три штуки, флегматично поплюхивает по ним окунутой в хлопковое масло тряпицей, я никогда не мог избавиться от мысли насчет того, от чего он ее оторвал.
Кстати говоря, иногда я столовался и в иных местах. Теперь и не вспомнить, на кой черт было подвергать организм столь безрассудным испытаниям, разве что молодость вообще не склонна себя щадить или смысл поговорки «от добра добра не ищут» понимаешь не вдруг. Так или иначе, время от времени меня заносило в одно заведение возле «Детского мира», почти напротив Северных ворот Зеленого. Здесь, в столовой № 4, чтобы насытиться тарелкой блеклого борща и биточками с картофельным пюре (биточки из хлеба, склеенного чем-то вроде комбижира, пюре синеватого оттенка и столь жидкое, что при желании его можно было бы пить), посетителю приходилось для начала спуститься на пол-этажа в полуподвал одного из тех самых домов на Лахути.
На кухне, отделенной от основного помещения низкой перегородкой, пылали печи, кипели кастрюли, шкворчали сковороды с упомянутыми биточками, пахло не то псиной, не то грязными тряпками, вулканический жар тек в зал и слоился зримым маревом. Нельзя сказать, что здесь не проявляли заботу о посетителях: с целью создания комфортной обстановки надрывно выл вентилятор, двери не закрывались в надежде на сквозняк (хотя какого сквозняка можно было ждать в этой каменной коробке), и вообще все делалось, чтобы не усугубить, а, напротив, облегчить едокам сорокапятиградусную жару улицы. Тем не менее всякий визит туда был похож на то, как Орфей спускается
