выкрашенными стенами. У Приходько сжалось сердце, когда он подумал о детях, которые вынуждены жить здесь. Дождь, сумерки, тоска по родине, холодный пустой вестибюль, женщина в черном монашеском платье, глухой и дребезжащий голос — все сливалось в одно ощущение ночного кошмара.
— Вы знаете, чего мы хотим, — сказал Приходько. — Прежде всего — осмотреть приют. По нашим сведениям, в нем находятся дети советских граждан, во время войны угнанных в Германию и здесь погибших.
— Никаких русских детей у нас нет, — быстро ответила Агнесса.
— Постараемся убедиться сами, — решительно произнес майор.
— Но мы должны получить разрешение от… — начала Агнесса.
— Вот оно. — До сих пор молчавший Клайд вынул из кармана документ. Развернул, протянул Агнессе.
Монахиня с удивлением посмотрела на американского офицера, взяла документ. Читала долго, видимо, соображал, как быть дальше. Перевернула, так же внимательно оглядев обратную сторону.
— Ну, убедились? — резко спросил Приходько, которого поведение монахини начинало бесить.
Агнесса зло блеснула маленькими глазками, которые выглядывали из-под капора, словно звереныши из клетки.
— Где столовая? Мы обождем детей там. Вы приведете их к нам через пять минут. Поняли?! — строго отчеканивая каждое слово, произнес Приходько, которому надоело соблюдать вежливость с бывшей фрейлейн Блау.
Не обращая больше внимания на Агнессу, отворил ближайшую дверь. За ней открылся длинный плохо освещенный коридор. Свет тусклой лампочки сочился, как ржавчина.
Офицеры и шагавшая широким строевым шагом Агнесса из коридора попали в двусветную высокую залу. За окном совсем стемнело. Мокрая ветка дуба шарила по оконному стеклу, как рука слепого, который ищет что-то, и, не найдя, вновь и вновь повторяет бесплодные попытки. Стены залы на высоту человеческого роста были выкрашены серой, а выше — белой больничной краской, холодной и неприятной. О больнице напоминал и запах дезинфекции, смешанный еще с каким-то — устойчивым, тошнотворным. Приходько вспомнил: так пахло немецкое средство против вшей. Желтые пачки его с крупным изображением омерзительного насекомого всегда валялись в отбитых у фашистов блиндажах и окопах.
Длинный и узкий стол тянулся вдоль комнаты. Клайд сел у стола. Приходько последовал его примеру и повелительно повторил:
— Через пять минут дети должны быть здесь.
— Слушаюсь! — Строгий тон подействовал: сестра Агнесса сделалась откровенно подобострастной. Она даже попыталась сложить губы в поганенькую улыбку, а глаза оставались неизменными — два злобных зверька. — Будет исполнено, господин майор, — проговорила она, уходя.
— Да-а! — В это коротенькое словечко Клайд вложил все свои впечатления и от разговора с Агнессой, и от самой монахини, и от обстановки, которая сейчас окружала офицеров.
— Вот именно, — подтвердил Приходько. Он и капитан отлично понимали друг друга. Особенно сейчас, когда душу охватывала тоска.
— Приют есть приют, — после паузы сказал Клайд. — К тому же, недавно кончилась война.
— У нас — другие, — коротко ответил Приходько.
— Знаю, — согласился Клайд. — Когда я был в Советском Союзе в тридцать девятом, я посетил несколько ваших детских домов…
Дверь, в которую вышла сестра Агнесса, распахнулась, послышался легкий шелест. Не шум шагов, не веселый топот маленьких детских ножек, а именно шелест — робкий, опасливый, неуверенный, как будто дети все время помнили, что шагают по чужой земле, где каждый может их обидеть и не у кого попросить защиты. От этого звука Приходько проглотил комок, который вдруг подступил к горлу, задышал тяжело и часто. Шрам на его щеке порозовел.
Их было около тридцати — только мальчики разных возрастов. Светлые и темные головки острижены наголо, глаза опущены. Стандартные костюмчики, то ли солдатского, то ли арестантского образца, делали ребят похожими друг на друга. Вела детей пожилая монахиня, в конце шествия возвышалась могучая фигура Агнессы.
Все теми же шелестящими шагами дети прошли мимо стола и выстроились вдоль стены. Агнесса и вторая монахиня стали по краям ребячьей шеренги.
— Это все уроженцы Прибалтики, господин майор, — объяснила Агнесса. — Я беседовала с ними. Только прибалты… Впрочем, — добавила, как бы случайно вспомнив, — есть один или два из Галиции.
— Я последую вашему примеру и тоже поговорю с ними, — сказал Приходько. — Может, кто-нибудь из них знает русский язык.
— О, все! — бодро ответила Агнесса понимая, что лгать глупо. — В Прибалтике русский язык был широко распространен еще до революции.
— Ясно, — кивнул Приходько. — Благодарим за объяснение. — И продолжил на русском языке: — Здравствуйте, ребята!
Никто не ответил.
— Так… Ну, вот ты, малыш, иди ко мне… Иди, иди, не бойся.
Мальчик лет десяти, к которому обратился Приходько, растерянно глянул на Агнессу, спрашивая разрешения. Она отвела глаза в сторону. Мальчик не вышел из шеренги.
— Подойди, подойди, не робей, — подбадривал Приходько.
Мальчик сделал неуверенный шаг. Другой. Третий…
Монахиня на том конце шеренги чуть подалась вперед. Приходько заметил ее движение и сообразил: она знает русский язык, будет прислушиваться к беседе. Переглянулся с Клайдом. Тот сделал утвердительный знак — маневр монахини не прошел мимо его внимания.
— Вы, как вас там! — Сказав это по-русски, Приходько взглянул в упор на монахиню. — Можете подойти ближе и слушать здесь.
Та невольно шагнула вперед, потом спохватилась, сделала вид, будто слова Приходько остались ею непонятыми.
— Не хотите? Ваше дело…
Сразу забыв о ней, майор повернулся к мальчику. Положил ему руку на плечо. Глаза ребенка вспыхнули. Худой, тонкий, как былинка, он весь потянулся к незнакомому человеку. Приходько понял, что творится в одинокой ребячьей душе, понял, как живется здесь. Шрам на щеке майора багровел.
— Так, — это словечко Приходько особенно часто употреблял, когда волновался. — Фамилия твоя, малыш?
— Ка́лмыкофф, — ответил мальчик, делая ударение на «а». — Алек Ка́лмыкофф.
— Значит, Саша Калмыков. — Приходько поправил его, перенеся ударение на «ов». Затем на немецком языке обратился к Агнессе: — Александр Калмыков — типично латышские имя и фамилия, а? Или эстонские? Литовские?.. Что же вы молчите?
Не дождавшись ответа, впрочем он и не надеялся, что монахиня ответит, продолжал беседу с мальчиком.
— А папу своего ты помнишь?
Мальчик потупился. Из глаз его вот-вот брызнут слезы.
— Нет… Не помню.
— Посмотри на меня. На нем была такая одежда, как на мне?
Выпуклый мальчишеский лоб пересекли три не детские задумчивые морщинки. Саша долго смотрел на майора. Тихо ответил:
— Нет, господин офицер, не такая.
— Не надо называть меня «господин офицер»! — Приходько ласково привлек мальчика к себе. — Говори «дядя Вася». Ладно?
Воротник Сашиной рубахи расстегнулся. На тонкой ключице мальчика майор увидел большую родинку.
Приходько вынул из планшета несколько фотографий солдат и офицеров в довоенной форме. Взяв фотографии, показывал мальчику одну за другой:
— А может он был одет так? Или так? Так?
Саша смотрел долго. Очень долго. В большой комнате царило молчание, и человек, находившийся по соседству, вряд ли подумал бы, что здесь кто-то есть,
