(«Если тебе дорог твой дом…»), 1942).
Кстати, у Шубина есть свой вариант «Убей его!» – стихотворение «Целься, товарищ, верней!», опубликованное так же, как и симоновский манифест, в июле 1942 года, – близость текстов очевидна, как и общий посыл к созданию: тяжелейшая ситуация на фронтах лета сорок второго года, начало Сталинградской битвы.
Если уйдём мы с поста своего,
Если не устоим.
Немцы
Полям не дадут расти,
Срубят отцовский сад,
Будет по детским телам вести
Каждый наш шаг назад.
Враг перед нами.
За нами – мать
Наше хранит жильё…
Больше нам некуда отступать,
Не растоптав её.
Враг перед нами…
Я буду жить!
Смерть обманув сто раз,
Чтоб пред собой его положить,
Чтобы под каской его прошить
Пулей литой меж глаз!
…Вот и ударили прожектора.
Целься, товарищ, верней. Пора!
Был и ещё один вариант концовки «Целься, товарищ, верней!»:
Враг перед нами…
И я умру
Здесь, под родным кустом,
Синим штыком пропоров дыру
В сердце его пустом.
Пусть
На полпяди земли родной
Ляжет, как рожь в зажим,
Нами положенною ценой
Мяса его аршин!
…Вот и ударили прожектора,
Целься, товарищ, верней.
Пора!
Не сравнивая качества двух соприродных стихотворений, отметим куда менее дидактичную и, при всей предметности и физиологизме, более романтически-возвышенную манеру Шубина.
Впрочем, публицистические и, современно выражаясь, мотивационные тексты в его военном корпусе – всё-таки, повторимся, редкость. Основные жанры Павла Шубина – журналистские, военкорские, это репортаж и очерк (где все ситуации совершенно реальны, и имена-звания героев абсолютно подлинны, Шубин использует художественность как средство и дальше в статусе не повышает), но практически всегда с привлечением надличностных ландшафтов и стихий, сделанные на крайних, хотя и контролируемых, эмоциях.
У Шубина градус ненависти к врагу явно превышает регламентированный государством и подходит почти к ветхозаветным уровням – и привычная советская лексика странным образом метафизические обертоны подчёркивает:
Отметим, товарищ, атаками день годовщины,
Телами бандитов устелем леса и лощины!
Пусть немки не молятся: к ним не вернутся мужчины, —
Их горе сгорбатит, и слёзы им выжгут морщины!
<…>
Так пусть же везде будет враг наш настигнут и найден,
Пусть гнев наш карающий будет, как штык, беспощаден,
Бесславна кончина отмеченных свастикой гадин,
И хрип их предсмертный для нашего сердца отраден!
<…>
(«Смелее, товарищ!», 23.02.1942)
…Размахнись, рука, бойчее,
С яростью моею в лад,
Размозжи немецкий череп,
Тульский кованый приклад!
Вскинул немец парабеллум,
Только я махнул быстрей,
Только снег под светом белым
Враз от крови запестрел.
(«Первый бой», январь 1943)
Шубин вообще-то литератор достаточно целомудренный, сформировавшийся в советские поздние 1930-е с их культом традиций и семейных ценностей, в военной обстановке отказывается от всяческих табу:
<…>
…Трёхлетний карапуз
К избе зажжённой
Бежал,
Услышав материнский крик, —
И вот он – тёплый,
Голубино-белый,
Прикрыв глаза
Ручонкой неживой,
Лежит,
Прижавшись к ели обгорелой,
Раскроенной об угол головой…
<…>
(«Конники идут на Запад», май 1942)
По сути, весь военный корпус Павла Шубина – боевая сага – с воспеванием походов и подвигов; герои умиротворяются монументальной археологией войны, когда вражеские трупы врастают в ландшафт и остаются там навечно.
Бьём врагов неделю и другую,
Рубим, как болотную кугу их.
– Глянь, боец, и позабудь усталость:
Много ли их на́ поле осталось? —
Поглядел он и ответил: «Много!
Выстлана их трупами дорога.
Может – двести тысяч, может – триста,
От убитых немцев степь бугриста…»
– А живых-то велика ли стая?
– А живых я пулями считаю!
(«Побоище», 1943)
Уместно задаться вопросом: откуда у советского поэта Павла Шубина вообще возникают мотивы, столь близкие боевым гимнам викингов раннего Средневековья? Ключевая версия почти на поверхности: весьма начитанный Шубин, безусловно, знал одическую поэзию XVIII века, самой крупной величиной которой был Гавриил Державин. Для Гаврилы Романовича характерна своеобразная метафизика хаоса, цветущей сложности, когда христианское сознание мирно соседствует с античной и племенной мифологией, когда легендарный Рюрик встречает в Валгалле православного полководца Суворова.
<…>
Так он! – Се Рюрик торжествует
В Валкале звук своих побед
И перстом долу показует
На росса, что по нём идет.
«Се мой, – гласит он, – воевода!
Воспитанный в огнях, во льдах,
Вождь бурь полночного народа,
Девятый вал в морских волнах,
Звезда, прешедша мира тропы,
Который след огня черты,
Меч Павлов, щит царей Европы,
Князь славы!» – Се, Суворов, ты!
<…>
(«На победы в Италии», май 1799)
Сам поэт на всех военных дорогах скальда сделал свирепость берсерка неизбывной. Попытки, и достаточно единичные, работать с военной темой в аналогичном ключе, были предприняты значительно позже, спустя десятилетия после великой войны.
Характерный пример – военные песни Владимира Высоцкого («Мы вращаем землю»):
Здесь никто б не нашёл, даже если б хотел,
Руки кверху поднявших.
Всем живым ощутимая польза от тел:
Как прикрытье используем павших.
Отметим, что даже Высоцкий не решается на манипуляции с «телами врагов», что для Шубина было бы само собой разумеющимся. В «Чёрных бушлатах»:
…Прошли по тылам мы,
Держась, чтоб не резать их, сонных…
А вот шубинские берсерки точно бы не удержались.
Таким образом, мы можем постулировать совершенно особое место Павла Шубина в нашей военной поэзии. Физиология боевой работы, фольклорная соревновательность в уничтожении врага, кровавое сальдо победы при отсутствии дидактики и наличии обычного человеческого набора чувств и эмоций делают поэтическое наследие Шубина самоценным и актуальным для создания новой русской батальной литературы:
Выпьем за тех, кто командовал ротами,
Кто умирал на снегу,
Кто в Ленинград пробивался болотами,
Горло ломая врагу.
Немногие сейчас готовы с ходу вспомнить
