Там, за столом, она поблескивала и тряслась, как трещотка.
* * *
В том году мне дали роль в школьном спектакле.
Дети, которые играли во всех спектаклях и мюзиклах, тоже участвовали, и я восхищалась их уверенностью, которую можно было собрать и сжать в монолог на полминуты, и которая во всякое время окружала их невидимой завесой. Если встать близко, можно почувствовать эту защитную ауру.
Зрительный зал походил на внутренности забитого животного: весь выкрашен в темно-красный и обит бордовым бархатом. После генеральной репетиции исполнитель главной роли произнес воодушевляющую речь в кругу актеров. «Да, пьеса в этом году не самая сильная, – сказал он так, будто мы все об этом говорили, – но мы сделаем все, что в наших силах, и устроим отличное представление». Прежде я не задумывалась о том, что уже давно школа не ставила пьесу хуже этой, но тогда поняла.
В моей первой сцене я стою одна и молча одеваюсь, чтобы пойти на танцы. Застегиваю пуговицы на рубашке и смотрю перед собой в одну точку, как будто в зеркало. На фоне звучит внутренний монолог – его мы записали заранее.
Вторая моя сцена – в толпе на танцах. Одна девочка спрашивает у всех, который час, потому что боится не успеть домой вовремя. Я помню ее голос. Когда она пела, то широко раскрывала рот, и язык у нее расслабленно лежал, упираясь в нижнюю губу.
Я играла робкую и непопулярную девочку. В сцене на танцах на мне была джинсовая юбка и мешковатый белый свитер с вплетенной серебристой нитью. До генеральной репетиции я никогда ни с кем не танцевала медленный танец, но что делать, знала: положила руки мальчику на плечи и позволила ему положить свои мне на талию. Стояли мы как можно дальше друг от друга и в этом положении делали шаг левой, потом правой, туда-сюда. Песня казалась смутно знакомой, но ни назвать ее, ни подпеть я бы не смогла.
Мне провалиться хотелось от стыда за то, что мой первый медленный танец был на этом тупом спектакле, что и мальчику этому я вовсе не нравилась, что он был противный, да еще кто-то подкрался со спины и положил его руку мне прямо на пятую точку. На секунду ладонь осталась там, потом он убрал ее.
Во вступлении к спектаклю прожектор по очереди освещал каждого из двадцати с чем-то персонажей, и каждый из нас произносил реплику. Моя была такая: «У всех есть друзья, а у меня нет».
Прошла пара недель. Я шла из одного кабинета в другой, и девочка у меня за спиной крикнула: «У всех есть друзья, а у меня нет! И это правда!»
* * *
Все мы знали про спиритические доски и как играть в «легкий, как перышко», но всем этим хорошо заниматься, если вас больше двух, а той ночью дома у Эмбер были только мы вдвоем.
Я достала свечу, зажгла ее и стала держать низко над тарелкой. Капала воском, чтобы получилась омега. Потом выложила вокруг узора свои камни: гладкий розовый кварц, аметист и гематит. У гематита сверху была трещина.
Я была влюблена в брата Эмбер, но причина была не в нем – причина была в желании, которое разжигало меня изнутри и фиксировалось на любом мальчике вблизи тела. Монро был старше сестры на несколько лет – достаточно, чтобы привезти из Северной Каролины акцент, который останется с ним навсегда, и улыбку до ушей.
Монро никогда не стоял прямо – всегда склонившись на пять-десять градусов вбок, как якорь длинного висячего моста. Из-за этого он казался выше. Монро был достаточно взрослым, чтобы помнить юг, а блестящие золотистые волосы словно хранили его тепло.
Наступит день, и я принесу его жиденький волосок домой и вклею к себе в дневник. Но тогда я просто надеялась, что он появится, увидит мою восковую омегу и впечатлится.
Его комната была выше, на последнем этаже, и он в самом деле появился на запах дыма.
«Ну-ка потуши!» — сказал он, стоя в дверях. Потом подошел, посмотрел, что у меня на тарелке: блестящие камушки и омега, чуть подпорченная каплями со свечи, поставленной рядом.
«Знаешь, что это? – спросил он, указав на плавящуюся омегу, он не впечатлился, а ругал нас, как расшалившихся детей. – Это… конец!» Что ж, Монро был просто человеком. Он не ценил того, как близок к нам, как могуществен мир сверхъестественного. Моя любовь к нему несколько охладела.
В выходные, когда я не уходила к Эмбер, было так скучно, что я сидела на крыльце, выдувая мыльные пузыри из пластиковой соломинки. Научилась так ее располагать, что могла выдуть сотню крошечных пузырьков или один огромный. С помощью жевательной резинки получалось надуть пузырь с пузырем внутри. Еще могла сплести браслет из вышивальных нитей, завязав на них сотни узелков.
* * *
В седьмом классе у нашего учителя естествознания на столе стояла мензурка с ртутью. Когда он в первый раз сунул туда руку, мы были потрясены – только это не было частью урока, это было манией. Он макал в ртуть свое обручальное кольцо, пока оно не стало цвета стали. Выливал ртуть на пол и собирал потом листом плотной желтой бумаги. Когда он лил ее на стол из пипетки, она отскакивала и разлеталась на крошечные шарики, словно размножалась.
В том году школа купила в учебных целях видеокамеру. На испанском и французском мы разыгрывали диалоги, а потом смотрели их в записи. Как-то раз Мистер Естествознание одолжил камеру и поставил ее у своего стола перед всем классом. Он попросил кого-нибудь выйти и показать, как зажечь горелку Бунзена [6].
Я терпеть не могла, когда на меня смотрят, а когда снимают – это еще хуже, чем когда смотрят, так что не уверена, как я оказалась у его стола напротив всего класса, глядя в объектив, над которым горел немигающий огонек. Класс затих и стал слушать, что я скажу. Я взяла коробок спичек и сказала: «Как зажечь горелку». Одно действие за другим, шаг за шагом.
Я знала, как зажечь спичку, но не знала, как пустить газ, в каком порядке нужно зажигать спичку, поворачивать рукоятку, подносить спичку к горелке, зажигать пламя, регулировать подачу газа и воздуха. Мистер Естествознание нам никогда не показывал. Он рассмеялся, а потом засмеялись и остальные. Я могла бы просто вернуться на свое место, но не стала. Я понимала, что согласилась сыграть роль, но еще не знала, что
