его влиянии.
Андрей Вознесенский
Если быть честным (а как иначе?), надо признать, что абсолютное большинство молодых людей, седлающих Пегаса в начале 1960-х годов, писали не только под влиянием Пастернака, но и под влиянием Евгения Евтушенко и Андрея Вознесенского. Так как мы имеем дело с экстравагантной и эпатажной группой смогистов (о ней речь ещё впереди), стоит говорить преимущественно о влиянии второго.
Единственным, кто избежал (и это в буквальном смысле!) этого влияния, был Владимир Алейников. Его стихи тех лет – вереницы образов, суггестия, вольный синтаксис и что угодно ещё, а вот (столь пагубной) привычки высекать искры из неточных рифм и желания пропускать через обруч своего воображения стаи диковинных образов – у него нет.
Об остальных смогистах такого не скажешь.
Юрий Кублановский, будучи ещё мальчишкой, вычитывающим из рыбинских газет крохи поэзии, приехал в Москву, в Мосгорсправке добыл адрес поэта и без звонка и предупреждения пришёл в гости. Его приняли, выслушали и благословили на творческий путь[167]. Вознесенский не раз говорил, что таким образом он заглаживает свои «кармические» (учительско-ученические) долги перед Борисом Леонидовичем[168].
Алейников, только выбравшись из Кривого Рога в столицу, поступил точно так же, но, получив одобрение, просто стал избегать встреч, а заодно и влияния шестидесятника.
Владимир Батшев признавался, что, когда впервые пришёл – наглый юнец и борзописец – в литературную студию «Знамя строителя», которой руководил Эдмунд Иодковский[169], его привели в чувство, указав, под чьим влиянием тот находится: «Я пришёл уверенным в себе, в своих стихах, а меня быстро положили на лопатки, доказав, что стихи мои – подражание Вознесенскому (было такое – сегодня признаю)».
Многие отмечали влияние поэта-эстрадника уже после смерти Губанова. Говорили, что даже во внешнем облике у них есть нечто схожее, не говоря уже о стихах. Не стоит забывать и о губановском стихотворении «Во мне стоит зима семнадцатая…», посвящённом старшему товарищу.
Михаил Айзенберг писал, что «[Губанов] – поэт талантливый, хочется сказать – стихийно талантливый, потому что всё сильное, удачное в его вещах появлялось скорее вопреки авторской позе нового Есенина. Интонационно у него есть много общего с Вознесенским, но лирическая отвага иногда перекрывает даже это»[170].
Эдуард Лимонов (их отношения мы ещё будем разбирать отдельно!) в одной из своих последних книг ни с того ни с сего вспомнил о старом товарище – язвительно, с ядом, как он любил, и в стихах[171]:
Свободно вращаясь в бульоне
Из звёзд, происшествий и снов,
Я вспомнил сегодня о Лёне
Губанове. Был он каков…
Поэт, некрасивый мерзавец,
Он за Вознесенским икал,
Губастый, приземистый заяц,
Московского лета шакал…
Полина, Полина, Полине…
Стрелялся он с Родиной бы.
Горячий Челюскин на льдине,
Он плыл по теченью судьбы.
Кого ещё помнит эпоха?
Да помнит кого-нибудь, чтоб
Казалось, что жили неплохо…
На фоне Москвы и сугроб…
«Икал за Вознесенским» – конечно, грубо. Но строчка «Московского лета шакал» как будто сглаживает это и, несмотря ни на что, возвеличивает Губанова.
Да и что уж говорить, в самом начале своего творческого пути он достаточно много заимствовал[172]. Это не плохо и не хорошо. Так есть. Гению можно, ему всё простительно.
Заимствовал ли что-то Вознесенский? Об этом много говорят, но как-то бездоказательно. Единственное, что попалось на глаза, – заимствование губановского образа из стихотворения «Моя свеча, ну как тебе горится?»: «Моя свеча, ну как тебе теряется? Не слезы это – вишни карие»[173]. Эстрадник спустя несколько лет выдал в «Саге» (входящей в «Юнону и Авось»): «Не мигают, слезятся от ветра безнадежные карие вишни»[174]. Но, может, было что-то ещё?
Мы решили расспросить Кублановского – как он видит эту ситуацию:
«Губанов что-то брал у Вознесенского, безусловно, так и было. Чего Вознесенскому подворовывать, если он почти не читал Лёню? Что-то по диагонали посмотрел и всё. Это был советский поэт, печатавшийся в газетах “Правда” и “Известия”, написавший поэму “Лонжюмо” о Ленине, написавший, мол, на минуту Лениным был Андрей Рублёв. Человек шёл своим путём. И советская власть сумела его как-то адаптировать, потому что железный занавес уже не был так крепок, и нужно было что-то предъявлять Западу, каких-то свободолюбцев, которые у нас есть; но, разумеется, власть держала их на коротком поводке»[175].
Губанова адаптировать было невозможно: не то поколение, не тот темперамент, не те амбиции.
Но давайте лучше посмотрим конкретные примеры заимствований.
Строчки из «Полины» – «Уходим в ночь от жён и денег / На полнолуние полотен» – растут из «Параболической баллады»[176] [курсив – наш]:
Жил огненно-рыжий художник Гоген,
Богема, а в прошлом – торговый агент.
Чтоб в Лувр королевский попасть из Монмартра,
Он дал кругаля через Яву с Суматрой!
Унёсся, забыв сумасшествие денег,
Кудахтанье жён, духоту академий.
Даже в фельетоне (!) «Лилитеский гелой» М. Виленский намекает на это: «Но мне всё же думается, что автор в известной степени должен опираться на свой жизненный опыт, на собственные личные переживания, иначе как же… Вот, скажем, художник Гоген уехал на остров Таити и там создал свои знаменитые картины…»[177]
Из другого стихотворения поэта-шестидесятника выходят многие и многие губановские строчки: «Я в Переделкино – я в соснах», «А я в загуле, я в Кусково» и т. д.:
Я в Шушенском. В лесу слоняюсь[178].
Такая глушь в лесах моих!
Я думаю, что гениальность
Переселяется в других.
Или вот ещё пример из раннего Вознесенского[179]:
Я сослан в себя,
я – Михайловское,
горят мои сосны смыкаются.
Для Губанова вообще важно не только размещение в ударной позиции этого «я» в необходимых лирических декорациях, но и проникновение в самую суть вещей, дабы изнутри понять их, стать их частью, а то и полностью стать этой вещью – и тогда стихотворение становится похожим на заговор: «Я – дар Божий, я, дай Боже, нацарапаю…», «я – тихий зверь, я на крестах, я чьё-то маленькое “надо же”»[180], «я – выстрел»[181], «я скит, который во хмелю, я девок лапаю и бью», «я – инок, я –
