оформлено без вдохновения и даже с какой-то брезгливостью. Но раз пришли, почему бы не посетить?
Какой-то комод, какое-то кресло, витрина со старыми книгами. Перо и чернильница. И потускневший, потемневший портрет писателя. Из-под слоя почти черного лака смотрела голова с медными кудрями. Они топорщились во все стороны, будто поднятые вентилятором, или словно нимб, или как корона из живых змеек. Подо лбом с крупными морщинами, под рыжими и непослушными бровями сверкали дьявольской одержимостью глаза. Или нет. Это раньше Кате казалось, что во взгляде Ф. М. плещется сатанинская злоба. В этот раз она уловила в нем изматывающий столетний ужас. Губы писателя были плотно сжаты.
Нейтан поднялся на деревянный помост. Посреди помоста торчал столб, а стена за ним была расписана ярыми языками пламени на черном фоне. Очевидно, столб предназначался для иллюстрации казни посредством сожжения.
– Катя, смотри!
Нейтан прислонился к столбу, заложив руки за спину, а затем картинно изогнулся и скривил лицо, изображая агонию.
Катя слабо усмехнулась.
Еще он хотел примерить кандалы, но они оказались прикручены к полу.
– Интересно, они настоящие?
– Муляж, скорее всего.
– Муляж? Это значит «фальшивые»? Смотри. Я думаю, тут пятна крови.
– Да ну. Какие пятна? От него вообще ничего не осталось.
– От кого ничего не осталось? От писателя?
– Да.
– А что он сделал, за что с ним так? – Нейтан кивнул в сторону столба.
– Ну как? Он устроил бунт.
– Хотел сбежать из тюрьмы?
– Не, не сбежать. Он хотел ее переделать. Весь город захватить.
– Ужасное преступление.
– Вот-вот.
– А за что его посадили в тюрьму?
– За книгу, по-моему. За роман.
– Настолько плохой роман?
– Да я не знаю, если честно. Когда мама была маленькая, они его в школе читали. А мы уже нет. Вроде ничего такого. Ерунда какая-то. Про любовь.
20
– Стоя на кромке последнего бастиона, он окинул мутнеющим взглядом город, который так ему и не покорился. От великого, но страшного в своем безрассудстве замысла остались лишь пороховой дым, груда пепла, всполохи огня и десятки мертвых тел. Это был конец.
Наташа и Хавьер сидели в полутьме перед огромным плоским телевизором на полстены и смотрели документальный фильм про Федора Михайловича. Наташа и Хавьер не собирались смотреть никакой фильм. Хавьер предложил зайти в крошечный кинозал, потому что увидел, что там никого нет, и подумал, что они с Наташей смогут наконец побыть наедине и, может быть, возникнет даже какое-то романтическое настроение. Загадочная полутьма, уютные мешки вместо стульев, пленительный голос диктора, Наташин профиль в холодном экранном свечении – Хавьер мысленно похвалил себя за удачную идею.
На фильм они попали не с начала и даже не успели толком вникнуть, что там происходит, а когда упали на мешки, поерзали, покряхтели, устроились более-менее и подняли наконец глаза на экран, то глаза их увидели внезапно страшное. Скомканное агонией лицо мужчины с опаленными рыжими волосами, с разинутым до невозможности ртом, с розовыми, налитыми – вот-вот брызнут кровью – глазами. Хавьер поморщился. Наташа сняла босоножки на каблуке и покрутила голеностопом.
Лицо, поначалу заполнявшее весь экран, начало сжиматься и становилось все меньше и меньше, пока человек не влез в телевизор целиком. Тогда и выяснилось, отчего он так страдал. Он, оказывается, заживо горел. Видимо, незадолго до этого момента его привязали к столбу, обложили хворостом и подожгли. Горело бойко и ярко. Криков при этом не было слышно: все перекрывала задорная музыка на множество голосов, а еще свист и разудалые флейты. Казалось, он кричал этими флейтами и этим свистом. Когда человек сделался еще меньше, то на экране сумела поместиться площадь, на которой проходило сожжение. Люди на ней плясали на все лады, орали, пели, смеялись. Кто-то уже лежал, но все равно продолжал дрыгать ногами. Люди были грязные, все в копоти, порохе и пыли, но празднично одетые. Затем поползли титры.
Хавьер повернулся к Наташе:
– Natasha, what the… What was that?[21]
– It’s… dokumentalny… film[22].
– Yes, that I understand. But why so brutal?[23]
– Чё?
– Why this…[24] – Хавьер, не сумев подобрать синонимы, как мог изобразил лицом и руками муки горящего человека. Тогда Наташа сказала:
– We can go. If you want. I don’t like too[25].
Но Хавьер уже не мог уйти. Он так и сказал Наташе, что не в состоянии теперь уйти, ведь он должен узнать, что привело к такому финалу, ведь последняя сцена показалась ему смутно знакомой.
Фильм начался заново. Хавьер опасался, что не поймет, о чем рассказывает диктор и придется выпытывать у Наташи неуклюжий и скупой пересказ, но внизу почти сразу высветились английские субтитры, и Хавьер с облегчением вздохнул. Вот что он понял из фильма.
21
Федор Михайлович Куст угодил в острог на пике своей славы. Уважаемый литератор, участник и основатель всевозможных кружков и объединений, редактор влиятельного журнала, автор одиннадцати романов и сборника философских эссе, был осужден на десять лет каторги за порнографический роман о великой княжне и янычаре, который впоследствии оказался женщиной. Книга была рано и дурно написана, даром что с нескрываемым удовольствием. Федор Михайлович понимал свою оплошность и не собирался ни публиковать, ни распространять произведение и вообще был уверен, что уничтожил все рукописи. Однако спустя каких-то двадцать лет после написания всплыла внезапно копия злополучного романа и взбудоражила общество. Федор Михайлович, само собой, отрицал свою причастность. Но нашлись свидетели, показавшие, как он по молодости лично зачитывал самые шокирующие фрагменты узкому кругу знакомцев и при этом даже не краснел. Так вот и вышло, что потомкам великий писатель Федор Михайлович Куст запомнился прежде всего мерзкой книжицей, состряпанной в порыве неприличного озарения, да еще бунтом.
Тюрьма преобразила Федора Михайловича. В эти годы проявилась и расцвела его безудержная разбойничья натура, до тех пор дремавшая, слегка придушенная ровно завязанным галстуком. Федор Михайлович отныне не видел смысла себя сдерживать. Он не смирился с участью арестанта и за первый год заключения пытался бежать шестнадцать раз, всякий раз увеличивая себе срок на пожизненное. Нужно ли говорить, что попытки эти не приблизили каторжанина к свободе, несмотря на то что его даже не ловили. Никто не видел смысла гнаться за беглецом, ведь вокруг стен крепости была голая степь и сколько бы дней человек по ней ни продвигался, он чувствовал, что его видно со всех сторон, что на него отовсюду, даже из-под земли, глядят чьи-то глаза, что он торчит там посреди сухой
