огнем. - Спросите, а как же свобода? А нет ее! Нет, и никому она не нужна! А я ведь пробовал! Говорил, требовал, увещевал! Я писал в газеты, я звонил на радио, я…
- Ты слишком дофига говоришь о себе в первом лице, - решил я прервать неостановимый какой-то поток. На самом деле, мне куда больше хотелось закричать в голос нечто вроде «горшочек, не вари!» — как в старой сказке, но, с учетом моей специализации и силы намерения заткнуть болтливого дурака, случиться могло всякое, в равной степени нехорошее и для моего визави, и, как ни странно, меня самого.
Истории о том, как неопытные гляциологи умудрялись насмерть заморозить собеседника, объект или даже физическое явление на выбор, богато представлены в студенческом фольклоре, наверное, любого университета. Оконченная мной альма матер исключением не являлась, и проверять ни одну из легенд на достоверность желания не было никакого.
Ученый-кипяченый, тем не менее, утих: немного нервно и очень обиженно, но замолчал.
- Ты, во-первых, врешь. С самого начала и прямо сейчас, - я показал клыки в лучшей из своих улыбок: все равно Гриш вряд ли отличил бы злую гримасу от веселой. - Ты не имеешь никакого отношения к науке, ты совершенно точно не гражданский активист, и даже никакой не еврей, даже по отцу, что не считается.
- Позвольте! - дурной пружиной взвился оппонент. - То, что Вы тут местный, не дает никакого права…
- Ты ведь не знаешь о главном душевном свойстве таких, как я? - пришлось проигнорировать встречный пассаж. - Свойстве, из-за которого собакоголовых терпеть не могут представители прогрессивной части человечества?
Собеседник вглядывался в меня разом напуганно и заинтересованно: я сразу понял, что он ждет моих, каких-нибудь, очень опрометчивых слов, чтобы где-то использовать сказанное против меня. Такая манера поведения была мне хорошо знакома, и именно она, манера, окончательно превратила нечаянное мое подозрение в законную уверенность.
- Ты из этих, - я повел носом, как бы принюхиваясь, - неоднозначных. - И в страну ты въехал не по научной квоте, а по… - бывший советский гражданин отшатнулся, а я вдруг понял, что действительно прав. - По два-семь-два-семь. Я вас, веселеньких, за квартал носом чую!
- Мизогинная гетеросексуальная цисгендерная… - обрадованно заорал почти-уже-не-сосед. - Я… Я… Я заявлю на тебя в полицию! Тебя посадят, слышишь, собачий сын, посадят, сдохнешь в камере, тварь! Тебя, да, тебя…
Браться за него руками отчаянно не хотелось: не теперь, после догадки, ставшей уверенностью, и визгливых откровений сексуального мигранта. Однако, делать что-то было надо, и, разумеется, пришлось.
Врезал гаду знатно. Кажется, даже сломал ключицу, но главное было не в том. Гад — упал, упав же, заныл и заканючил: так и ведут себя такие, как он. Вновь сменившееся поведение извращенца уже не могло меня обмануть: достаточно было дать слабину — или просто дать противнику возможность добраться до поста стражи…
Физика пространства — совсем не то же самое, что всякое о температурах, низких и высоких. Однако, это все равно физика.
Нулевое зерно расширения, знаете ли, имеет одно замечательное свойство: его очень легко вывести из стабильного состояния… Если, конечно, знать, как это сделать. Так уж вышло, что я — знал.
…Кто вообще сказал, что наилучшая боевая стихия — это огонь?
В самом деле, для того, чтобы поднять температуру до сколько-нибудь опасных величин, требуется такой расход эфирных сил, что лучше применить сотую часть потребного для чего-то другого. Например, можно создать прямо из воздуха летящую пулю или призвать мелкого демона, особенно жадного до человеческой плоти и крови — оба способа, грамотно примененные против человека, убьют того с куда меньшими затратами времени и сил, а также с ничтожной мерой опасности для самого убийцы…
На моей стороне был его величество Холод — точнее, самая низкая из возможных на физическом плане температур. Нуль по Ранкину, он же минус четыреста пятьдесят девять и шестьдесят семь по Фаренгейту — удивительная штука! Прекращаются почти все процессы, возможные во Вселенной, в том числе, магические…
Я захлопнул дверь комнаты с внешней стороны, и одним пассом остудил хорошо видимое эфирным зрением стабилизированное пространственное зерно. До того стабилизированное. Дорм разом утратил привязку к физическому плану, и попросту перестал быть — вместе со всем своим содержимым, в том числе, пока еще живым.
…Как я объяснялся с королевской полицией, королевскими же магическими экспертами, журналистами популярных радужных изданий, как восстанавливал утраченные документы, равно как и многом другом неприятном… А также о том, какую компенсацию мне выплатили за перенесенную чудовищную опасность — в общем, я расскажу обо всем этом когда-нибудь потом, если расскажу вовсе.
Тогда же я впервые ощутил некую приязнь к жителям далекой Страны Советов.
Сами понимаете, почему.
Глава 10
Советская земля встретила меня восхитительной своей твердостью. Самого меня все еще пошатывало: хотя эфирно-стабилизированный дирижабль почти избавлен от всегдашнего проклятия морских и речных кораблей, на ногах я все еще стоял не очень уверенно — будто пытаясь компенсировать отсутствие качки, размашисто вибрируя в противофазе.
Советская земля встретила меня замечательной прохладной погодой, здорово напомнившей летний Рейкъявик: в столице Ледяного Острова мы с отцом частенько бывали по делам, а еще я там довольно долго жил. И город, и привычный климат тех мест мне нравились что в детстве, что много позже.
Наконец, советская земля встретила меня весьма милой девушкой, внимательно рассматривающей некоего профессора поверх большого плаката. Добрую половину белого листа — настоящего, не морочного — занимала совершено для меня нечитаемая, пусть и четко напечатанная, надпись.
Некоторые буквы надписи были очень похожи на привычную латынь, некоторые другие — на греческие символы (например, в самой первой я уверенно опознал обозначение длины волны), вместе они не значили ровным счетом ничего. «Возможно, тут написано мое имя, но по-советски», - предположил я, и немедленно оказался прав.
Сама же милая девушка непременно пришлась бы по нраву большинству жителей Исландии — равно как и любой другой земли, заселенной когда-то племенами Севера. Высокая и стройная, но крепкая и основательная, ярко-соломенной масти, о голубых глазах и не очень обильных, но заметных, веснушках… Она еще и одета была так, как это принято у благонравных дев моей Родины: длинное темно-зеленое платье оставляло открытыми нижнюю часть сапог, руки от запястья и ниже, а также шею и голову. Головного убора на девушке, отчего-то не оказалось.
Вот и верь после этого всяким россказням, что называется. Тоже
