нынешней истерии вокруг «генно-модифицированных продуктов» и «клонированных детей»: то и другое проистекало скорее от непонимания научных реалий как таковых – но, увы, у власти тогда находились люди, к пониманию не очень склонные.
Беляевский «Человек-амфибия» и булгаковские «Роковые яйца» вместе с «Собачьим сердцем» затрагивают эту проблему совсем уж боком, но вот повести М.Зуева-Ордынца «Панургово стадо» и Б.Турова «Остров гориллоидов» как раз напрямую посвящены обезьяночеловеческой проблематике. Причем у Турова идея скрещивания негров с гориллами ради получения могучих туповатых солдат если и вызывает осуждение – то главным образом потому, что этих солдат-гориллоидов ставят себе на службу заморские империалисты…
А может быть, даже скорее всего, интерес советского правительства объясняется проще. Иванов запросил немалые ассигнования – но суммы, выделенные на все работы, оказались раз в двадцать больше, чем ожидал профессор. И не всеми ими распоряжался лично он. Очень похоже, что наше политическое руководство увидело шанс неофициально снабдить средствами ряд коминтерновских организаций (нет, не пигмейскую и не шимпанзянскую), да уж и поработать над агентурной сетью в колониальных владениях потенциального противника. СССР тогда еще пребывал в сравнительной изоляции, так что легальные возможности международных научных контактов использовались вовсю – и не только учеными.
От морализаторских комментариев воздержимся: самого профессора вопросы этики тоже не особенно волновали. В ходе африканских экспедиций он без всяких комплексов (и даже без ведома пациенток) пытался осеменять «туземных женщин» спермой самцов-шимпанзе, а по возвращении в СССР весьма положительно отнесся к желанию некоторых сознательных девиц послужить науке и прогрессу, подвергнувшись искусственному осеменению сперматозоидами орангутана – из всех человекообразных, содержавшихся на тот момент в советских зоопарках и питомниках, это был единственный половозрелый самец… Опыт не состоялся, но лишь потому, что оранг в то время уже был тяжело болен и вскоре умер; обсуждение же велось достаточно открыто и, кажется, подстегнуло интерес научно-популярных изданий («Вестник знаний», «Всемирный следопыт», «Знание – сила», «Вокруг света», «Наука и техника»), на рубеже 1920 – 1930-х годов публиковавших рассуждения о возможности «промежуточных» обезьяно-человеческих форм, причем речь шла отнюдь не о недостающих звеньях в палеонтологической летописи. Наиболее перспективными объектами для подобного очеловечивания упорно называли орангутанов – с точки зрения приматологии вообще-то самая неудачная кандидатура. Столь же часто речь шла и о гориллах, в тех публикациях обычно слегка «орангутанизированных»: ярко-рыжей масти, способных к виртуозному лазанию (авторы повестей и статей, будучи под впечатлением информации о перспективах скрещивания оранга с комсомолками, невольно «орангутанизировали» и горилл.) А вот шимпанзе как основной объект рассматривались куда реже…
Конечно, надлежит в очередной раз сделать скидку на время действия. В ту пору даже будущие столпы отечественной антропологии и приматологии, а пока что молодые энтузиасты М.Ф.Неструх и В.В.Бунак горячо поддерживали эту сторону деятельности И.И.Иванова, да и в советских работах по расоведению (едва ли не более многочисленных, чем во всех остальных странах!) порой выдвигались тезисы о «примитивных расах». Мировая антропологическая наука еще не получила той страшной прививки, которую принесли следующие полтора десятилетия, и даже не вполне представляла, что такое возможно. Сам же профессор Иванов на вопросы коллег о статусе будущего гибрида сухо отвечал, что обсуждение это в научном смысле беспредметно, да и преждевременно: гибрида ведь покамест нет…
(А если бы он появился? И снова оставим пока в стороне моральную и юридическую оценку, а заодно поостережемся утверждать, что такая гибридизация невозможна в принципе: да, у шимпанзе и человека разное количество хромосом, чего Иванов не знал, – однако разница-то не больше, а меньше, чем в хромосомном наборе лошади и зебры. Для гибрида в первом поколении не помеха, а возможность самостоятельного размножения, пожалуй, и нежелательна… хотя, между прочим, теоретически возможна: при разном количестве хромосом число теломер у человека и шимпанзе совпадает. Но все равно вряд ли армия обрадовалась бы, получив в свои ряды таких вот шимпанзоидов или тем паче гориллоидов, об орангутаноидах и речи нет. Пониженная способность к пехотным маршам, могучие ручищи, имбецильно-инфантильный склад ума, высокая эмоциональность при слабой, по сравнению с человеческой, способности концентрировать внимание… Короче говоря, гипотетический гориллоид обладает одновременно всеми недостатками необученного салабона и неуправляемого дембеля. Уж они бы навоевали: такие солдатики – кошмар не для врага, а для собственного командования!)
Вообще же трудно отделаться от мысли, что и доктор Сальватор из «Человека-амфибии» (правда, он хирург, а не селекционер), и булгаковские профессора Персиков с Преображенским охотно взялись бы за такую гибридизацию. Из научного интереса тоже, но если бы Филиппу Филипповичу Преображенскому в качестве дополнительного бонуса гарантировали окончательную неприкосновенность его семикомнатной квартиры – тут научный интерес запылал бы особенно ярким пламенем. Более того: за малую толику подобного приза и сам доктор Булгаков, судя по всему, не отказался бы поучаствовать в эксперименте…
Как бы там ни было, в 1930 году все опыты резко сворачиваются, а профессора Иванова обвиняют во вредительстве (нет, это не был «обезьяний процесс»: речь шла о будто бы умышленном срыве правительственной программы по улучшению пород крупного рогатого скота) и участии в контрреволюционной деятельности. Приговор он получает, по тогдашним нравам, довольно мягкий – пять лет ссылки. В начале 1932 года его не то чтобы реабилитируют, но выпускают на свободу: видимо, рассчитывая, как повелось в то время, привлечь к работе (интересно, какой?) в закрытой «шарашке». Но потрясение оказалось слишком велико – и 20 марта 1932 года И.И.Иванов умирает от инсульта.
Что же послужило причиной закрытия обезьяньей программы? Причин могло быть несколько, и скорее всего, они действовали все вместе. Тридцатые годы, даже самое их начало, – это эпоха, когда начинаются гонения на сторонников «биологизаторского подхода», забывающих о «социальности». В ту пору и антропогенез у нас начинают изучать не по Дарвину, а по Энгельсу, и последние остатки авангардизма окончательно додавливаются вместе с педологией и евгеникой (генетика с кибернетикой на очереди!). На смену послереволюционному экспериментаторскому вольномыслию, временами бездушно-циничному, приходит тотальный консерватизм, тоже бездушный. А когда социум меняется столь резко, что даже на аборты, разводы или гражданский брак уже начинают посматривать нехорошо, – то какого отношения можно ожидать к идее скрещивания с обезьяной?
Заодно и «старых специалистов» начали прижимать. А может быть, просто «мавр сделал свое дело»: средства переведены на нужные счета, агентурная сеть налажена…
Или вдобавок к этим факторам (безусловно, главным) был найден другой объект, более подходящий, чем человекообразные обезьяны? И как раз к работе над ним планировалось привлечь Иванова, обломав ему самовольность, отучив от гласного обсуждения проблем с коллегами, особенно зарубежными, и посадив на «короткий поводок»?
Вот тут автору и настала пора содрогнуться в
