игр в истории собственно поэзии. На поверхности лежит одно: именно благодаря Маяковскому (в меньшей степени Блоку и Пастернаку) запас русских рифм не истощился, а стал на порядки богаче прежнего. Это заметил еще Валерий Брюсов: Пушкин жаловался, что рифм в русском языке мало, а тут их сразу стало много. И теперь одни поэты по-прежнему предпочитают точные или слегка неточные рифмы, другие, по примеру Маяковского, пользуются самыми прихотливыми, но до сих пор бо́льшая часть русских стихов – рифмованная, от чего в других языках давно отказались. Надо думать, этой инерции хватит еще лет на сто, а то и больше. Как неутомимо Маяковский играл с рифмой в экспромтах, мы видели.
Прочие технические достижения футуризма и Маяковского, пожалуй, меньше связаны с его игровыми строчками. Сложные метафоры рождались иными путями; с другой стороны, словесная руда из зауми у него целиком шла в отвал, а «склонение корней» («восточный – водосточный…») – почти целиком: этот прием оказался очень плодотворен, но более важную роль здесь сыграли Хлебников и Пастернак. «Сдвигология» относится больше к литературоведению, чем к самой поэзии.
Важнее всего оказался, наверное, тот принцип, который лежит в основе словесных игр, как шуточных, так и серьезных: не тема рождает в поэзии слова, а слова – тему. Если даже тема и задана чем-то внешним: «социальным заказом», как у советского Маяковского, или наблюдением, или размышлением, как может быть у любого поэта, – то поэтической она становится тогда, и только тогда, когда в ней начинает жить сам язык. На самом деле так было всегда и иначе, если разобраться, быть не может. Но в иные времена смыслы затмевают то, из чего они рождаются. Маяковский был из тех – и, возможно, самым ярким из тех, – кто раскрыл для читателя самую почву поэзии. А что́ он стал на этой почве выращивать – уже другое дело.
Маяковский был поэт. Этим он интересен. И в этом его выигрыш.
Я поэт. Этим и интересен. Об этом и пишу. Люблю ли я, или я азартный, о красотах кавказской природы также – только если это отстоялось словом.
Владимир Маяковский. Автобиография «Я сам» (ранний вариант)
Как делать стихи?
1
Я должен писать на эту тему.
На различных литературных диспутах, в разговоре с молодыми работниками различных производственных словесных ассоциаций (рап, тап, пап и др.), в расправе с критиками – мне часто приходилось если не разбивать, то хотя бы дискредитировать старую поэтику. Самую, ни в чем не повинную, старую поэзию, конечно, трогали мало. Ей попадало только, если ретивые защитники старья прятались от нового искусства за памятниковые зады.
Наоборот – снимая, громя и ворочая памятниками, мы показывали читателям Великих с совершенно неизвестной, неизученной стороны.
Детей (молодые литературные школы также) всегда интересует, что́ внутри картонной лошади. После работы формалистов ясны внутренности бумажных коней и слонов. Если лошади при этом немного попортились – простите! С поэзией прошлого ругаться не приходится – это нам учебный материал.
Наша постоянная и главная ненависть обрушивается на романсово-критическую обывательщину. На тех, кто все величие старой поэзии видит в том, что и они любили, как Онегин Татьяну (созвучие душе!), в том, что и им поэты понятны (выучились в гимназии!), что ямбы ласкают ихнее ухо. Нам ненавистна эта нетрудная свистопляска потому, что она создает вокруг трудного и важного поэтического дела атмосферу полового содрогания и замирания, веры в то, что только вечную поэзию не берет никакая диалектика и что единственным производственным процессом является вдохновенное задирание головы, в ожидании, пока небесная поэзия-дух сойдет на лысину в виде голубя, павлина или страуса.
Разоблачить этих господ нетрудно.
Достаточно сравнить тятьянинскую любовь и «науку, которую воспел Назон», с проектом закона о браке, прочесть про пушкинский «разочарованный лорнет» донецким шахтерам или бежать перед первомайскими колоннами и голосить: «Мой дядя самых честных правил».
Едва ли после такого опыта у кого-нибудь молодого, горящего отдать свою силу революции, появится серьезное желание заниматься древнепоэтическим ремеслом.
Об этом много писалось и говорилось. Шумное одобрение аудитории всегда бывало на нашей стороне. Но вслед за одобрением подымаются скептические голоса:
– Вы только разрушаете и ничего не создаете! Старые учебники плохи, а где новые? Дайте нам правила вашей поэтики! Дайте учебники!
Ссылка на то, что старая поэтика существует полторы тысячи лет, а наша лет тридцать – мало помогающая отговорка.
Вы хотите писать и хотите знать, как это делается. Почему вещь, написанную по всем шенгелевским правилам, с полными рифмами, ямбами и хореями, отказываются принимать за поэзию? Вы вправе требовать от поэтов, чтобы они не уносили с собой в гроб секреты своего ремесла.
Я хочу написать о своем деле не как начетчик, а как практик. Никакого научного значения моя статья не имеет. Я пишу о своей работе, которая, по моим наблюдениям и по убеждению, в основном мало чем отличается от работы других профессионалов-поэтов.
Еще раз очень решительно оговариваюсь: я не даю никаких правил для того, чтобы человек стал поэтом, чтобы он писал стихи. Таких правил вообще нет. Поэтом называется человек, который именно и создает эти самые поэтические правила.
В сотый раз привожу мой надоевший пример-аналогию.
Математик – это человек, который создает, дополняет, развивает математические правила, человек, который вносит новое в математическое знание. Человек, впервые формулировавший, что «два и два четыре», – великий математик, если даже он получил эту истину из складывания двух окурков с двумя окурками. Все дальнейшие люди, хотя бы они складывали неизмеримо бо́льшие вещи, например, паровоз с паровозом, – все эти люди – не математики. Это утверждение отнюдь не умаляет труда человека, складывающего паровозы. Его работа в дни транспортной разрухи может быть в сотни раз ценнее голой арифметической истины. Но не надо отчетность по ремонту паровозов посылать в математическое общество и требовать, чтоб она рассматривалась наряду с геометрией Лобачевского. Это взбесит плановую комиссию, озадачит математиков, поставит в тупик тарификаторов.
Мне скажут, что я ломлюсь в открытые двери, что это ясно и так. Ничего подобного.
80 % рифмованного вздора печатается нашими редакциями только потому, что редактора́ или не имеют никакого представления о предыдущей поэзии, или не знают, для чего поэзия нужна.
Редактора знают только «мне нравится» или «не нравится», забывая, что и вкус можно и надо развивать. Почти все редактора жаловались мне, что они не умеют
