займы – по ставке 6¼ процентов на 1 января 1985 года.
Еще раз: если что-то здесь кажется вам расплывчатым или ужатым, то просто потому, что я даю очень базовую, заточенную под конкретную задачу версию того, кем и где я был, в смысле жизненной ситуации, в те тринадцать месяцев на должности налогового инспектора. Более того, боюсь, причина, почему именно я угодил на этот правительственный пост, – тоже элемент предыстории, который я могу объяснить только опосредованно, то есть якобы объясняя, почему именно объяснить не могу [34]. Во-первых, попрошу не забывать вышеупомянутую нерасположенность возвращаться и отбывать свой срок в чистилище дома в Фило – это взаимное нежелание, в свою очередь, касается множества моих проблем и предыстории с семьей, в которые я не смог бы углубиться, даже если бы захотел (см. ниже). Во-вторых, скажу, что город Пеория находится приблизительно в ста пятидесяти пяти километрах от Фило – на расстоянии, когда возможен обобщенный семейный надзор без большой детальности, способной вызвать чувства переживания или ответственности. В-третьих, могу направить вас к § 1101 Закона Конгресса о добросовестной практике взимания долгов 1977 года, что оказывается приоритетнее § 106(c-d) Закона о федеральных претензиях и допускает отсрочку по гарантированному студенческому займу для официальных работников некоторых государственных органов, включая угадайте какое. В-четвертых, после изматывающих переговоров с юрисконсультом издательства мне разрешено сообщить, что мой тринадцатимесячный договор, должность и гражданский грейд GS-9 – результат определенных тайных действий определенного неназванного родственника [35] с неуточненными связями в офисе регионального комиссара Среднего Запада определенного неназванного государственного органа. Последнее и самое важное: еще мне разрешено сказать, хотя и совсем не в своих выражениях, что члены семьи почти единогласно отказались подписать согласие, необходимое для дальнейших либо более подробных использования, упоминания или репрезентации вышеупомянутых родственников или любого их образа в любом качестве, контексте или форме, в том числе для упоминаний sine damno[36], в художественном произведении (далее – «Бледный король»), и поэтому я не могу конкретней рассказать, что, как да почему. Конец объяснения отсутствия настоящих объяснений – но это, пусть даже и покажется раздражающим или непрозрачным, (опять же) все же лучше ситуации, при которой вопрос, почему/как я работал в Региональном инспекционном центре Среднего Запада, маячил бы большим и незатронутым весь следующий текст [37], будто слон в комнате из поговорки.
Тут, наверное, еще нужно затронуть другой вопрос ключевой мотивации, тесно связанный с темой правдивости и доверия, поднятой в нескольких ¶ выше, а именно: с чего вдруг вообще документальные мемуары, если я в первую очередь автор художественной литературы? Не говоря уже о вопросе, зачем ограничивать мемуары одним давно прошедшим годом в изгнании от всего, что меня хотя бы отдаленно волновало или интересовало, когда я служил не более чем крошечным эфемерным машинным винтиком в огромной федеральной бюрократии [38]? Здесь может быть два разных правильных ответа, один – личный, второй – более литературный/гуманистический. В плане личного первым делом тянет сказать, что это просто не ваше дело… вот только один недостаток обращения непосредственно и лично к вам в наших культурных реалиях 2005 года заключается в том, что больше, как мы с вами знаем, не существует мало-мальски четкой черты между личным и публичным или, скорее, между личным и перформативным. Среди очевидных примеров: сетевые логи, реалити-шоу, камеры мобильных, чаты… не говоря уже о радикально возросшей популярности мемуаров как литературного жанра. Конечно, «популярность» в этом контексте – синоним прибыльности; и вообще-то в плане личных мотиваций должно уже хватать одного этого. Учтите, что в 2003 году аванс среднего автора [39] за мемуары был почти в 2,5 раза выше, чем за художественное произведение. Истина проста: я, как и многие другие американцы, понес в нестабильной экономике последних лет некоторые потери, и эти потери совпали во времени с увеличением моих финансовых обязательств параллельно с моими возрастом и ответственностью [40]; и тогда как самые разные американские писатели – и с некоторыми я знаком лично, включая одного, кому еще весной 2001 года лично одалживал деньги на элементарные бытовые расходы, – недавно сорвали банк на мемуарах [41], и я был бы полным лицемером, если бы притворялся, будто слежу и следую за рыночными силами меньше других.
Впрочем, как знают все зрелые люди, в человеческой душе могут сосуществовать очень разные мотивы и чувства. Такие мемуары, как «Бледный король», невозможно написать только из финансовых соображений. Один из парадоксов профессионального писательства – книги, написанные только ради денег и/или славы, почти никогда не приносят ни того, ни другого. Правда в том, что у нарратива, окружающего это предисловие, есть значительная общественная и художественная ценность. Может показаться, будто я много о себе мню, но смею вас заверить, я бы не стал и не смог вбухивать в «Бледного короля» три года тяжкого труда (плюс лишние пятнадцать месяцев на юридические и редакторские пляски с бубном), если бы сам в это не верил. Взгляните, например, на мысль, записанную в точности со слов мистера Девитта Гленденнинга – младшего, директора Регионального инспекционного центра Среднего Запада в основное время моей работы там:
Если знать точку зрения человека на налоги, можно определить и всю [его] философию. Налоговый кодекс, когда вы его узнаете поближе, воплотит для вас всю суть [человеческой] жизни: жадность, политику, власть, доброту, милосердие.
К качествам, которые приписывал кодексу мистер Гленденнинг, я с почтением добавлю еще одно: скука. Непрозрачность. Недружелюбность к пользователю.
Все это можно сформулировать по-другому. А если покажется суховато и заумно, это просто я так свожу все к самому абстрактному скелету:
1985 год – критический для американского налогообложения и правоприменения американского налогового кодекса Налоговой службой. Вкратце в тот год произошли не только фундаментальные изменения в оперативном мандате Службы, но и кульминация запутанной внутриведомственной битвы сторонников и противников активной автоматизации и компьютеризации налоговой системы. По сложным административным причинам именно Региональный инспекционный центр Среднего Запада стал одним из полей, где развернулась заключительная фаза этого сражения.
Но это только один аспект. Как отмечалось в сноске намного выше, в глубине под этой операционной битвой за человеческое/цифровое обеспечение соблюдения законодательства разворачивался конфликт за саму миссию и смысл Службы – конфликт, чьи последствия раскатились от коридоров власти в министерстве финансов и Трех Шестерках до самого застойного и захолустного окружного подразделения. На высочайших уровнях боролись, с одной стороны, традиционные, или «консервативные» [42], чиновники, считавшие налоги и их администрирование ареной социальной справедливости
